Твоими глазами

Пока мы осторожно жевали, дружно впитывая вкус свежей травы, лимона и ароматной, напоённой солнцем мякоти, вбирая всю открывшуюся нам неописуемую палитру вкусов, мы начали понимать, что нас ждёт впереди: одновременно с тем, что мы всё больше и больше узнавали мир взрослых, мы всякий раз, когда этот мир создавал нам преграды — будь то джунгли на стене, недетская еда, расписание сна или вода из крана, — немедленно принимались создавать и расширять наш собственный мир.

* * *

Тихий час устраивали сразу после еды. Всех детей укладывали спать, мы же сидели друг против друга возле одной из бочек.

Наверное, дело шло к осени, ещё вполне можно было сидеть на улице, но всё-таки уже становилось зябко.

— Симон, — спросила Лиза, — почему тебе всегда хочется спать во время еды?

— Я всё время вижу страшные сны, — ответил он. — Мама в больнице. Мы живём у отца. По ночам мне снится, что Мария куда-то потерялась.

— Надо тебе помочь, — сказала Лиза. — Мы войдём в твой сон, и ты успокоишься.

Она говорила об этом так легко, как будто речь шла о прогулке до песочницы.

— Сегодня ночью мы все увидим во сне лес. Мы войдём в лес, пройдём мимо зверей, мимо ящерицы и дойдём до озера. И перейдём на другую сторону озера. Пройдём мимо бегемотов. За бегемотами находится ваша с Марией комната.

В ту ночь я, проснувшись, сел в кровати, в своей комнате в Кристиансхауне, и зажёг маленькую лампу на стене.

Со стен комнаты куда-то делись привычные обои с красными и чёрными машинками. Вместо них на стенах выросли джунгли из детского сада.

Тут я понял, что сплю. И что мне надо идти в этот дикий лес.

Я встал, пол был холодным, я залез в тапочки. И отправился в джунгли — в тапках и пижаме.

Я знал, что иду во сне. И что мне очень нужно попасть в самую глубь леса.

Это всё, что я понимал.

Дорога была хорошо знакома. Я уже не раз ходил через этот лес.

Животные наблюдали за мной, но смотрели они приветливо. Деревья и цветы покачивались на ветру.

Я подошёл к озеру, через него был перекинут мостик. Прежде этого мостика там не было, он появился, когда стал мне нужен.

На другом берегу идти пришлось по болотистой местности. Здесь обитали бегемоты. Стало ясно, что я уже близок к цели.

С топкого луга я попал в комнату.

Я знал, что это однокомнатная квартира отца Симона и Марии на Энгхэвевай. Хотя никогда прежде в ней не бывал.

Отец спал на диване. Симон и Мария спали на двухэтажной кровати.

Посреди комнаты стояла Лиза в ночной рубашке.

Тут я вспомнил, что нам нужно сделать. И я знал, что пока у нас всё получается. Ведь мы вошли в сон Симона.

Мы слышали, как он скрежещет зубами. Он метался на кровати и скрежетал зубами.

Это был неприятный звук. Ему было очень плохо.

Мы подошли к его кровати. Мы не прикасались к нему, но стояли совсем близко.

Он почувствовал, что мы рядом, и открыл глаза.

Не сразу поверил, что видит нас. Потом улыбнулся.

Он не поднялся и не сел в кровати. Просто лежал и улыбался.

Потом заговорил:

— Я бы хотел, чтобы вы были моей семьёй.

Лиза оказалась ближе всего к нему. Она наклонилась над ним.

— Так и есть, — сказала она. — Мы все трое — настоящая семья.

Его лицо стало совсем спокойным и как-то прояснилось.

Тут Лиза снова заговорила.

— Если с тобой что-нибудь случится, — сказала она, — то мы будем заботиться о Марии. Мы будем её семьёй.

Когда она сказала это, лицо его совсем прояснилось. Глаза закрылись, и он снова погрузился в сон.

Обстановка в квартире была скудная. Кухонный уголок в маленькой нише. Радиоприёмник. Стол. Несколько стульев. Пара полок с одеждой Симона и Марии. Керосиновая печка. Телевизор.

Я знал, так, как может знать ребёнок, не имея возможности подобрать слова, найти какие-то определения, что в этой единственной в квартире комнате человек, не привыкший заниматься детьми, чужой в этой стране, изо всех сил бьётся за нормальную жизнь Симона и Марии.

Я обернулся, чтобы войти в лес. Но успел сделать всего один шаг. И провалился. Провалился сразу в глубокий сон без снов.

*

Я закончил свой рассказ, мы сидели молча, мы были в клинике, Лиза, Симон, Кабир, ассистентки и я.

Лиза смотрела прямо перед собой, такого выражения лица я у неё ещё не видел.

Когда она заговорила, голос её был монотонным.

— Первые семь лет, — сказала она, — до аварии, хотя и нет никаких воспоминаний, но не так, чтобы совсем ничего не было. Есть какая-то чернота. И ощущение, что прошло какое-то время. Семь чёрных лет. В этой черноте никогда ничего не было. До настоящего момента. Пока ты говорил, перед глазами возник цветок. Пластмассовый. Розовая пластмассовая роза.

Она встала, спросила Симона, как он себя чувствует, дотронулась до него, что она, как я теперь знал, всегда делала после сеанса, как будто считывала информацию о состоянии пациентов, прикасаясь к ним.

Она поинтересовалась, как он предполагает добираться до Копенгагена, будет ли кто-то с ним в ближайшие дни, я сказал, что отвезу его назад и что он всё ещё числится пациентом больницы.

Положив руку ему на плечо, она всматривалась или вслушивалась во что-то мне неведомое.

— Если сможешь, приезжай снова через две недели, — сказала она.