Твоими глазами

Они идут изнутри маленького существа. Они так соблазнительны, так полны знания о жизни и чувственности, что только взрослой женщине следовало бы исполнять такой танец. Он так тесно связан с мистическим в женщине, что созерцание его в исполнении двухлетнего ребёнка вызывает чувство, близкое к ужасу.

Она надевает вуаль с золотыми нитями, тонкая ткань служит продолжением её тела, глаза сверкают совершенно незнакомым нам и невиданным прежде блеском.

Это длится четверть часа, а потом вдруг заканчивается.

Танец повторяется и на следующий день. Мать спрашивает её, не хочет ли она потанцевать, она кивает, драм-машина включается, она начинает двигаться, и мы опять становимся свидетелями того, что прежде даже представить себе не могли.

На следующий день всё происходит снова.

Тут мы, взрослые, приходим в себя. Договариваемся, что вечером заснимем всё на видео. Пригласим знакомых, чтобы посмотрели, стали очевидцами. Может быть, приоткроется какая-то дверь или появится какой-то знак, указывающий на будущее ребёнка.

Но больше мы этого танца не видели. Когда в следующий раз её спросили, не хочет ли она потанцевать, она покачала головой, словно не понимая, о чём её спрашивают.

Это никогда больше не повторялось. Ни одна камера не зафиксировала это, и никто посторонний никогда это не увидит. Словно всё было написано на воде. Осталось лишь иллюзорное, мимолётное воспоминание о таинственном очаровании, возникшем в пространстве между ребёнком, её матерью и мной.

Это первые два воспоминания.

Я забыл об этом на четыре года. Боль в связи с разводом заслонила воспоминания. Да и трудно помнить о каких-то событиях, у которых нет прошлого и будущего, нет истории и нет последствий.

Но наблюдая за тем, как девочки, их подруги и друзья играют посреди комнаты, я вспоминаю о них.

В комнате белые стены. Мне всегда было трудно жить с картинами или с книжными полками. Мы привыкаем к корешкам книг и к поверхностям картин и, в конце концов, перестаём их замечать, погружаемся в дремоту, глядя на них. Я всегда боялся дремоты, к которой приводит привычка.

Теперь я понимаю, что у белых стен есть и другое предназначение.

Я сижу на кровати, и перед моими глазами на стене проступают джунгли из детского сада.

Если бы на стене висели картины, они бы этому помешали. Белые стены в комнате не мешают вырастать тропическому лесу, полному красок, полному жизни.

На дереве, на большой пальме позади слонов — сиреневая ящерица.

И мысленно оглядываясь на жизнь детей, на все связанные с ними загадочные истории, я незаметно погружаюсь в глаза этой ящерицы.

*

У каждого из нас, взрослых, всегда была своя двуспальная кровать в отдельной спальне.

Дети спали по очереди с каждым из нас, в этих больших кроватях, пока им не исполнялось семь лет.

Незадолго до того, как старшей исполнилось семь, она сказала:

— Я хочу спать одна.

Мы предложили ей самой решить, где именно она хочет спать. Она решила спать на матрасе на полу в гостиной, напротив открытых дверей в спальню.

Так с тех пор и было. С некоторым оттенком грусти от того, что мы потеряли физическое присутствие маленького ребёнка, мы с тех пор там и стелили ей постель.

В один из первых дней, когда она уже собиралась спать — в гостиной, в ту минуту, когда мы выключили свет в той части комнаты и сказали ей «спокойной ночи», мы вдруг поняли, что она что-то заметила.

Она сосредоточенно и пристально смотрела на полуоткрытую дверь террасы.

Мы проследили за её взглядом, ничего не увидели. Но промолчали. Она смотрела в какой-то другой мир. Это продолжалось секунд тридцать.

Потом она улеглась.

Мы ждали.

— У двери стоял человек, — сказала она. — С топором.

Это не был вопрос. Она сказала это, чтобы успокоить нас, чтобы объяснить своё тридцатисекундное погружение в другую реальность.

— Тебе было страшно? — спросила её мать.

— Нет.

И она заснула.

* * *

В тот вечер, неделю спустя, когда я отвозил детей к матери, с ней был её друг.

Я первым вошёл в дом, девочки шли за мной.

И она, и её друг заметно загорели. Казалось, что искрящееся солнцем море, у которого они провели отпуск, окутав их, проникло внутрь. Как будто какая-то его часть теперь течёт в их жилах.

Я чувствовал пульсирующую между ними жизнь. Отзвуки оживлённых, нескончаемых бесед. Их любовную близость. Их ужины. Нечто важное, случившееся между ними, пока что, возможно, и не облечённое в слова. Их медленное сближение.

Ещё пять недель назад я бы этого не заметил. Я смог увидеть всё это благодаря тому, с чем столкнулся в клинике. Благодаря Лизе.

Дети вошли в комнату. Я внимательно посмотрел в лицо другу их матери, заглянул в его глаза.

В ту секунду, когда он увидел детей, лицо его осветилось радостью.

Они обняли мать. Потом его. Потом младшая села к нему на колени, и он обнял её.

Что-то вдруг стало понятно.

Стало понятно, что ему и девочкам удалось достичь почти такой же полноты отношений, как если бы он был их биологическим отцом.

Мне не раз доводилось общаться с детьми из переживших развод семей.

Я видел, как трудно устанавливать глубокие и тёплые отношения, не подкреплённые инстинктами.