Твоими глазами

Это сказала фрёкен Йонна. Она стояла посреди комнаты.

Сначала мы решили, что она оказалась в нашем сне.

Но очертания её фигуры были отчётливей, чем очертания мамы Симона, да и всех предметов в квартире. А взгляд её был таким ясным, каким он не может быть у человека, который спит и видит сон.

Она подошла ближе и встала рядом с Симоном.

— Она тебе снится, — повторила она. — Она не настоящая.

Он закрыл глаза. Как будто не хотел слышать этих слов. Как будто хотел, чтобы фрёкен Йонна ушла. Он прижался к матери.

— Она меня любит, — сказал он. — Я хожу к ней каждую ночь. Я учу этому Марию. Мы каждую ночь можем быть вместе.

Фрёкен Йонна опустилась на колени. Лицо её оказалось прямо напротив лица Симона.

— Она умерла. Она не вернётся.

Он открыл глаза.

— Мы спасли Клауса, — прошептал он. — Мы можем спасти маму.

Вот чего он хотел, я наконец всё понял. Конечно же, именно этого он и хотел.

— Клаус жив, — сказала она. — Человек, который живёт, находится в окружении своих снов. Вы вошли в один из его снов и предупредили его. Но твоя мама умерла. Её нет. Она ушла в другое место. Умершие забирают с собой свои сны.

Он закрыл глаза. Он не хотел её слышать.

— Всякий раз, когда ты приходишь сюда, — продолжала она, — ты теряешь какую-то частицу самого себя. Маленькая частичка тебя остаётся там, во сне.

Мы не понимали её, мы с Лизой. Не понимали слова. Но мы понимали, что они значат. Мы знали, что она права.

— Ведь ты теряешь силы, Симон. И постепенно тебе будет всё труднее и труднее сберечь самого себя. И оберегать Марию.

Очень странным было то, как именно она это говорила.

Она говорила совершенно спокойно. Она ни на чём не настаивала. Не пыталась достучаться до него. Казалось, она говорит это потому, что этого нельзя не сказать, это ведь очевидный факт. И никакого другого смысла в эти слова не вкладывает.

Думаю, именно поэтому ей удалось убедить его. Он услышал, мы все услышали, что она поняла — он сам принял решение.

Он открыл глаза и распрямился.

И тут его мама стала растворяться в нём. Сначала она сама, потом оранжад, а потом и вся квартира исчезла, и всё исчезло, а мы вернулись в мою комнату.

Мария спала на полу, Лиза сидела на своём матрасе.

Фрёкен Йонна сидела на краю моей кровати.

Она гладила Симона.

Я пишу «гладила», потому что не знаю, как иначе это назвать.

В то время взрослые не часто прикасались к детям. И если такое и случалось, то чаще всего детей похлопывали но плечу. Или пожимали им руку.

Фрёкен Йонна касалась Симона везде. Она укрыла его, и гладила его всего под одеялом.

Она гладила его медленно, но настойчиво, не останавливаясь ни на секунду.

И постепенно лицо его просветлело. Тёмные круги вокруг глаз, исчезнувшие, когда его мама обнимала его, но вновь проступившие на лице, когда мы вернулись ко мне в комнату, эти круги начали таять.

И в конце концов совсем растаяли.

Дыхание его стало спокойным и глубоким. Он засыпал.

— А ты не можешь стать нашей мамой? Нашей с Марией мамой?

Он говорил уже почти во сне.

Фрёкен Йонна ответила не сразу.

— Нет, — сказала она. — Это невозможно.

Он улыбнулся краешком губ. Улыбнулся с облегчением, как будто известие о том, что это невозможно, его успокоило.

Это была правда. Если ребёнок слышит правду, ему нередко становится легче.

Он погрузился в сон.

Фрёкен Йонна ещё какое-то время посидела с нами. Потом встала и выключила свет.

Когда она подошла к лампе, лицо её осветилось. И тут мы с Лизой кое-что заметили.

Мы увидели страдание. Мы увидели страдание от того, что ей пришлось сказать Симону, что это невозможно. Что она не может быть их матерью.

Мы с Симоном и Лизой посмотрели друг на друга. Между нами стояли банки из-под варенья, в которых заключалось море тридцатилетней давности, мы смотрели друг на друга, потом банки исчезли, и мы вновь оказались в «Клинике в конце пути».

* * *

Лиза выключила все приборы.

Она протянула руку, коснулась клавиатуры, лежащей рядом, и низкое урчание сканеров стало постепенно стихать, а потом совсем смолкло.

Мы почувствовали, как в нахлынувшей тишине нервной системе становится легче.

И ещё мы почувствовали какую-то аномалию. Ни разу прежде я не видел, чтобы она прерывала сеанс.

Она встала, сняла шлем и халат, мы последовали её примеру.

— Нужен перерыв, — сказала она.

Она была права, теперь мы тоже это почувствовали. И ассистенты, кажется, тоже.

Причина крылась в наших общих воспоминаниях — про фрёкен Йонну, банки из-под варенья и про сон Симона о его матери. Мы присутствовали в нём без слов, но он оказался пугающе реальным, казалось, он всё ещё витает в воздухе.

Но ещё Лиза хотела нам кое-что показать.

Она повела нас мимо кабинетов в ту часть клиники, где я никогда не был, видимо, это был технический отдел: целая анфилада мастерских — просторные помещения, рельсовые подъёмные блоки под потолком и инструменты, развешенные по стенам.

Повсюду была ослепительная чистота, как если бы тут всё стерилизовали и протёрли спиртом.

За станками стояли мужчины и женщины, сосредоточенные на работе, лишь некоторые из них обратили на нас внимание, в их взглядах читалось уважение к Лизе.