Творчество Лесной Мавки

Два месяца тому назад на этих широких каменных ступенях сидел городской сборщик податей. Левий Матфей привык всё в жизни измерять деньгами, потому лишь, что не знал другой удобной и достоверной мерки; он привык, что всякий поступок, всякий труд и в конечном итоге каждая судьба человеческая имеет некую цену. «Я скопил немного, хоть и никого не грабил и был честен», — признался он, когда Иисус спросил о его жизни и деяниях; «я в меру сил и возможностей помогаю нищим, жертвую на храм».

- Ты оценил свой путь жизни по весу золота, — с горечью сказал ему тогда Иисус. — Как убого. На небо ничего не возьмешь с собою, кроме души, нагой и мудрой…

- Я видел, как озлобляет нищета, — ответил Левий. — Уж лучше что-нибудь иметь за душою.

- Озлобляет, — согласился Иисус. — Скоро не будет ни нищего, ни богатого, ни золота, ни голода.

Матфей, уходя, бросил серебро у порога храма. Ушлый торговец с рябым лицом поднял, радуясь дешевому подарку судьбы.

Сейчас, войдя, Матфей застал в доме Божьем сутолоку и крик. Кричали, вырвавшись из разбитых клеток, легкокрылые голуби и пестрые куры, тучей клубились в воздухе перья. Три опрокинутых тяжелых стола перегородили вход. Бились ларцы и раскатывались фальшивыми слезинками монеты.

- Сделали из дома Божьего посмешище. Прочь отсюда, прочь!

Высокий юноша полосовал веревочным бичом всех, кто попадал под руку, кнут свистел и хлопал по воздуху, рассекая людскую брань и громкое клохтанье перепуганных птиц. У Иисуса бился нерв на щеке. Он не замечал, что поранил нечаянно руку осколком разбитого кувшина и яркая кровь цедилась на загаженный пол. Двое солдат стражи попытались скрутить мятежника, но он легко вывернулся из их рук.

- Прочь отсюда вы все!

Купцы, как лисицы, покидали храм, оглядываясь, оскользаясь на черепках и грошах.

На лице юноши трепетал, дергался, плясал нерв, неподвластный ему.

Зорко, точно коршуны за раненою жертвой на откосе пропасти, наблюдали за ним рабы первосвященника, и отсюда началась подлая охота, у которой мог быть только один исход.

Близилась Пасха, и яблони в садах стояли как ангелы, в невесомых белых ризах, заплаканные ангелы на семи ветрах; они, быть может, чувствовали грядущую беду, где-то глубоко их корни сплетались с жилками земли. Каждое деревцо боится быть срубленным на палаческий крест.

- Здесь будем праздновать нашу Пасху — в пустом доме, так кажется легче. Никого чужих. Мне недолго осталось быть с вами.

В последних нескольких днях было много прощанья. Иисус словно бы запоминал, вбирал в себя родные лица, город, где прожил, добрые глаза зверей, деревья, каждый жест друзей и каждую пядь земли, глядел с великой нежностью и грустью, зная о близкой разлуке.

Все за большим столом разламывали хлеб.

- Когда уйду, начнется у людей смятение, — говорил Иисус. Ему жаль было всех, даже тех, кто его предал и обратил в живую мишень, их пуще всего жаль. — Войн жестоких и бессмысленных целые века грядут. Моим именем прикрываться станут… Будут убивать друг друга сотнями, меч на меч, клык на клык и кровь на кровь, рвать тело Иерусалима, как голодные псы, прикрываясь знаменем креста. Не хочу этого.

- Нет, войны все не за веру, а только лишь ради золота, — возразил Матфей. Он-то видел подлую изнанку жизни.

- Тем страшнее.

Они пили из одной чаши, ели от одного хлеба. Но меж ними бродила незримая тревога, и заглядывала в лица, и хохотала злобно, как языческий шут.

Иисус обмакнул хлеб в медную чашу с красным виноградным вином и спокойно подал Иуде. На белую льняную скатерть падали густые алые капли. Ученик отшатнулся, пасхальный хлеб вдруг показался ему не хлебом, а окровавленной, еще живою плотью.

Вышли в сад Гефсиманский.

Ночная птица прохрипела полночь. Ученики легли на влажную, по-весеннему студеную землю, седая полынь была им изголовьем.

- Побудьте со мною. В последний раз, — болезненным, чужим голосом просил Иисус.

Андрей боролся со сном, но дрема душила, обвивала, как змея, тугими кольцами, и никак нельзя было ее одолеть. Страдал и не мог подняться с сырой враждебной земли, веки отяжелели, стали горячие, точно расплавленное олово, тело не слушалось.

Все, впрочем, спали безмятежно. Луна светила ярко, как тысяча свечей, зажженных в праздник.

Разве много просил: час людского тепла, когда гибель уже хохотала в лицо, и страшно стало не смерти, а страшно остаться на этой дороге одному, разуверяясь в тех, от кого ждал если не помощи, то живого доброго слова. Иисус не держал зла на учеников, понимал, что они слабы. Казалось, тяжесть небесного свода навалилась ему на плечи.

- Все откажетесь, все вы предали меня. Не только ты, Петр, клявшийся горячими клятвами, но отречешься от меня трижды раньше, чем успеет прокричать кочет…

А сон затягивал, как черный омут. Крохотный муравьишка полз по руке Андрея, пытаясь разбудить. «Мне снится это, или Учитель плачет?..»

Он вправду плакал, и слезинки, долетая до земли, становились каплями крови.

Рассвет клыком полоснул небо над Гефсиманией. Сегодня солнцу не хотелось восходить.