Никколо Амманити

Ты и я

Поистине в ночном мраке

моей души всегда

три часа утра.

Фрэнсис Скотт ФицджеральдЭпоха джазаBut can you save me?Come on and save meIf you could save meFrom the ranks of the freaksWho suspect they could never loveanyone.[1]Aimee MannSave Me

Мимикрия проявляется, когда какое-то безвредное животное использует свое сходство с опасным существом, живущим на одной с ним территории. Оно имитирует его окраску и поведение и пугает всех встречных — таким образом ему удается выжить.

Чивидале дель Фриули

12 января 2010

— Кофе?

Официантка смотрит на меня поверх очков. Держит серебристый термос. Протягиваю ей чашку.

— Спасибо.

Она наполняет ее.

— На ярмарку приехали?

Киваю в ответ.

— А что за ярмарка?

— Лошадей.

Она смотрит на меня, надеясь, что объясню, почему оказался в Чивидале дель Фриули. Не дождавшись ответа, достает блокнот.

— В каком вы номере?

Показываю ключ.

— Сто девятнадцать.

Она записывает номер.

— Если захотите еще кофе, можете сами налить в буфете.

— Спасибо!

— Не за что.

Когда она удаляется, достаю из бумажника сложенный вчетверо листок бумаги и разглаживаю его на столе.

Эту записку написала моя сестра Оливия десять лет тому назад, двадцать четвертого февраля двухтысячного года.

Мне было тогда четырнадцать лет, а ей ДВАДЦАТЬ ТРИ ГОДА.

Рим

Десять лет тому назад

1

Вечером восемнадцатого февраля двухтысячного года я рано лег спать и сразу уснул, однако ночью проснулся и больше уже не сомкнул глаз.

В шесть десять я лежал, натянув толстое пуховое одеяло до самого подбородка, и дышал открытым ртом.

В доме стояла тишина. Слышались только дождь, стучавший в окно, шаги матери этажом выше — она прошла из спальни в ванную — и сипение, исходившее из моего горла.

Вскоре мама придет будить меня, чтобы отвезти к ребятам.

Я включил лампу в виде кузнечика, стоящую на тумбочке. Зеленый свет упал в угол, где лежали рюкзак, набитый одеждой, куртка, мешок с лыжными ботинками и стояли лыжи.

В промежутке между тринадцатью и четырнадцатью годами я неожиданно вытянулся, словно меня откормили удобрениями, и стал выше сверстников. Мама говорила, что меня, наверное, тянули две тягловые лошади. Я уйму времени проводил перед зеркалом, разглядывая свою бледную кожу, усыпанную веснушками, волосы на ногах. Голову мою украшал каштановый кустарник, из которого торчали уши. Половое созревание изменило черты лица, и между зелеными глазами у меня выступал крупный нос.

Я поднялся и полез в карман рюкзака, лежавшего у двери.

— Перочинный нож тут. Фонарик тоже. Все есть, — прошептал я.

В коридоре послышались шаги матери. Должно быть, она в синих туфлях на высоких каблуках.

Я юркнул в кровать, погасил свет и притворился, будто сплю.

— Лоренцо, проснись. Уже поздно.

Я повернул голову и потер глаза.

Мама подняла штору.

— Какая противная погода… Будем надеяться, что в Кортине лучше.

В тусклом рассвете нарисовался ее тонкий силуэт. На ней были юбка и серый жакет, которые она надевала, когда занималась каким-нибудь важным делом. Глухой свитер. Жемчужное ожерелье. И синие туфли на высоких каблуках.

— Доброе утро. — Я зевнул, как будто только что проснулся.

Она присела ко мне на кровать.

— Дорогой мой, хорошо спал?

— Да.

— Пойду приготовлю завтрак… А ты умойся пока.

— А что Нихал?

Она поворошила мне волосы.

— В это время он еще спит. Он дал тебе выглаженные майки?

Я кивнул.

— Ну, вставай.

Я и хотел бы подняться, но что-то сдавило мне грудь.

— Что с тобой?

Я взял ее за руку.

— Любишь меня?

Она улыбнулась:

— Конечно люблю.

Она поднялась, посмотрелась в зеркало возле двери и пригладила юбку.

— Ну, давай же, вставай. Сегодня тоже тебя нужно тянуть из постели?

— Поцелуй.

Она наклонилась ко мне.

— Ладно, ведь не на военную службу отправляешься, а всего лишь на «лыжную неделю».

Я обнял маму, прижался щекой к ее светлым волосам, ниспадавшим на лицо, и уткнулся в шею.