Ты следующий

— Конечно гибель товарищей. Но было и еще кое-что, от чего я всякий раз едва не умирал… Моя самая надежная квартира находилась на чердаке в доме напротив полицейского участка. Рано утром я смотрел в форточку, как перед его зданием выстраивается длинная очередь людей, которые пришли, чтобы сообщить о разыскиваемых революционерах. За такие сведения платили. И я смотрел на доносчиков. Это были и рабочие и интеллектуалы. Может, они делали это ради хлеба для своих детей, но ведь это были те, кому я верил, ради которых я жил и боролся… Вот это и было самым ужасным моим переживанием.

•

12 октября 1972-го мы снова приземлились в Кальяо — аэропорту Лимы. И снова Любен Аврамов, полный затаенного энтузиазма, встретил нас и отвез в гостиницу. Виды по обеим сторонам длинной дороги, ведущей в центр столицы, многое говорили о социальном состоянии страны. Сначала мы ехали через пустыню. Воздух в районе Лимы невыносимо влажный, хотя дождь идет раз в пятьдесят лет. Потом мы оказались в полосе бидонвилей. Так назывались новые районы — плод взрывной волны миграции из деревень в город. Их неописуемая бедность стала источником революционного напряжения, которое трясло Перу сильнее ставших знаменитыми местных землетрясений. Центр, находившийся в подобном окружении, представлял собой богатый старинный город с низкими дворцами в испано-мавританском колониальном стиле с элементами архитектурной цивилизации инков. Эта дивная эклектика была отлично видна с 17-го этажа гостиницы «Крилон», в которой у меня был номер с балкончиком. Но несмотря на это, мы сразу же отправились осматривать достопримечательности.

Вот и бронзовый монумент Франсиско Писарро. Пока мы пьем крепкий кофе в «Капри» (позади памятника), мне рассказывают, как современные поколения вполне символично отодвигают победителя инков все дальше и дальше от центра. Такая эмансипация приятно щекочет перуанский национализм.

Изначально название Перу принадлежало одной гигантской колонии по обеим сторонам от Анд. Эта колония распалась после битвы при Аякучо, когда объединенные войска Симона Боливара, Сан-Мартина и О’Хиггинса нанесли сокрушительный удар испанской армии. Но все же каким-то таинственным образом в сегодняшней республике продолжает жить дух нескольких империй…

Вместо того чтобы поспать, мы с Лалю до двух часов ночи говорили об истории Америки. Возможно, в этом виноват настоящий кофе.

А с утра мы пошли в музей инкского искусства. Какая странная эротика в керамике! Как будто смерть занимается любовью с еще не созданными Адамом и Евой. Меня потрясли плачущие чаши, но еще больше — улыбающийся мертвец. Мы погуляли и по современному кварталу Мирафлорес, чтобы прийти в себя и дождаться официального обеда, который посол давал в нашу честь. Симпатичный домик в дипломатическом квартале Сан-Исидро. На обеде присутствовали советский посол, какие-то важные перуанские общественные деятели и гости. Густаво Валькарсель — поскольку у него не было зубов, он выглядел старше своих лет; вдобавок он тогда почти сразу напился (может быть, от смущения). И Уинстон Орильо — 32-летний профессор из университета в Лиме — исключительно общительный человек, который почти сразу назвал меня hermano (брат). Воспользовавшись возможностью говорить по-русски и не быть понятым (гостями), советский посол предложил мне по-братски позаботиться об Уинстоне.

— Он прекрасный парень, очень активный. Очень прогрессивный. И бедный, а мы никак не можем его поддержать. Мы было придумали присудить ему премию за переводы русской поэзии. Но как только я ее ему вручил, он так растрогался, что прямо во время церемонии подарил ее вьетнамским сиротам… Так ему ничего и не досталось. Поддержите его вы — чтобы его не заклеймили как русского агента.

Я смотрел на советского дипломата — сухопарого седого гвардейца, который вечно покачивался на краю алкогольной пропасти, но никогда в нее не срывался, и в который уже раз вспоминал рассказик Исаака Бабеля «Солнце Италии».

Но поэт Уинстон Орильо оказался не единственным замечательным романтиком в этой стране. Перуанская левая интеллигенция была исключительно сентиментальна. За нашим столом сидел еще один профессор, который должен был произнести речь о Георгии Димитрове на собрании по случаю его юбилея. Добравшись до Лейпцигского процесса, оратор в восхищении пропел высоким голосом:

— И тогда Хорхе Димитров поджег фашистский Рейхстаг и озарил мрачную ночь…

— Нет, компаньеро! Нет! — вскочил в первом ряду посол. — Хорхе Димитров не поджигал Рейхстага, он выступал обвиняемым по этому делу! Именно в этом суть вопроса — он его не поджигал!

Профессор очень удивился:

— Что значит — «именно в этом суть вопроса»? Раз он его не поджигал, почему же он тогда герой?

Публика тоже осталась в недоумении.