Ты следующий

— А вот это уже никуда не годится, — констатировала Дора. — Назначить тебя главным редактором журнала, который не должен выходить, — это не самая лучшая из пропастей, куда ты мог сорваться. Ничего не предпринимай. Просто жди.

Долго мне ждать не пришлось. Меня снова вызвали в канцелярию. На этот раз документ, который я должен был прочесть, выглядел не столь внушительно. Торжественное заседание, посвященное Николе Вапцарову, в Народном театре. Присутствуют члены Политбюро во главе с Тодором Живковым. Доклад будет читать академик Пантелей Зарев. Вести заседание поручено тов. Л. Левчеву. С этой ролью я был знаком. Мне предстояло просто-напросто открыть заседание и давать слово ораторам. Когда же президиум корифеев в полном составе соберется за кулисами и появится сам Тодор Живков, мне следовало прервать словоизлияния и сообщить: «Что ж, пора в зал. Товарищ Живков, пожалуйста, прошу вас». А он должен будет сказать: «Не я, а ты руководишь заседанием. Выходи первым».

За столом президиума я сидел рядом с ним. На меня в упор глядела красная лампочка микрофона. Пантелей Зарев читал свой доклад, а я изучал фрески Дечко Узунова на потолке театра. Мне было известно, что неприлично говорить с Первым номером, когда на тебя смотрит весь зал, можно было лишь поддерживать разговор, если к тебя обратятся. В какой-то момент Тодор Живков спросил меня:

— Что это за женщина вон там, в первом ряду президиума?

Я ответил, что это Бойка Вапцарова.

— Как она изменилась… — сказал он и снова замолчал.

И вдруг пронзил меня вопросом:

— Левчев, тебе уже сказали, что ты будешь направлен в Союз писателей?

Я задрожал от волнения. И первым делом погасил красный глаз микрофона. Не хватало еще, чтобы нас слышали в зале.

— Нет, никто мне ничего не говорил. В писательском кафе носятся слухи, но…

— Ну, то, что я тебе говорю, я знаю не по слухам.

Я почувствовал, что говорю глупости, и замолчал, а немного погодя Тодор Живков задал мне очередной вопрос:

— Левчев, а ты знаешь, что из себя представляет Союз писателей?

Я уже взял себя в руки и нагло ответил:

— Нет.

— Не волнуйся, я тебе сейчас объясню. Союз писателей — это мясорубка председателей. И тебя в нее затянет.

Так и получилось. Только Тодор Живков тогда не мог еще знать, что через десять лет в эту мясорубку затянет нас обоих…

Когда я принял предложение стать председателем Союза болгарских писателей, я был более чем убежден в двух вещах: во-первых, в том, что я уже спустился на политическую равнину. И во-вторых, что даже на этой предпоследней ступеньке лестницы власти я задержусь не более трех лет. Людмила знала об этих жестких условиях, которые я сам себе поставил, и одобряла их. К сожалению, оказалось, что это были иллюзии. Непредсказуемая Смерть лишила мои планы силы.

Мог ли я что-нибудь изменить, если бы остался в министерской команде Людмилы? Думаю, что нет. Зловещие силы в Болгарии и за ее пределами зорко следили за ней и пытались предугадать, что она предпримет в следующий момент. Каждый раз, когда Людмила меняла слово «революция» на «эволюцию», из пещеры догматиков доносилось рычание разъяренного Минотавра. Каждый раз, когда «воспитание в духе коммунизма» заменялось «всеобщим эстетическим воспитанием», каждый раз, когда Леонардо или Рерих теснили Ленина, зверь выпускал когти. Что уж говорить о ее религиозных взглядах?..

Она хотела радикальным образом изменить систему. Конечно, не отреставрировать капитализм. Политическое вольнодумство на пятничных встречах у нее дома было поначалу достаточно осторожным. Но позднее, в более тесном кругу, во время разговоров, которые она называла «мозговыми атаками», наша дерзость поднималась до опасных отметок. Недовольство уродливой стагнацией, иначе говоря — той сыростью и затхлостью, которой веяло от советских институций, стало основным нашим мотивом. Тем не менее мы ошибались, когда убеждали друг друга в том, что капитализм уже не существует даже на Западе. Мы говорили о постиндустриальном и информационном обществе как о новой социальной формации. Людмила считала, что к этому новому обществу, сохраняющему все добродетели предшествующих ему образований, нас может повести великая сила. И эта великая сила — не СССР. И даже не США. А потенциальная творческая энергия, которая дремлет в бездействии в каждом из нас, то есть — в нации. Это была утопия.

Время зрелого и перезревшего социализма раскрывало гораздо больше эгоизма и алчности, чем возвышенных творческих сил «нового человека». В волков превращались те, кто, казалось бы, принадлежал к самым привилегированным сферам общества. Все это Людмила могла наблюдать на примере своего собственного окружения. И наконец, кто-то открыл ей на это глаза — но, как мне кажется, не ради добра, а для того, чтобы еще ближе подтолкнуть ее к пропасти.

Главным обвинением против Людмилы стало то, что она пытается оторвать Болгарию от социалистического сообщества.