Ты теперь моя

Встряхивает кисти, но не спешит брать полотенце. Давая холодным каплям стечь по лицу за ворот перепачканной рубашки, вновь возобновляет зрительный контакт со мной.

— Последнее предупреждения, Юля. Еще раз ты ослушаешься приказа, посажу дома под замок.

Меня разрывает от противоречивых чувств. Слишком много их. Это и злость, и радость, и страх, и отчаяние, и тоска, и предвкушение… Слишком много и слишком сильно — сминает душу. Выворачивает наизнанку.

— Я не хотела. Испугалась, услышав выстрелы.

— Ты подставилась. И кроме того отвлекла меня.

— Прости, — впервые произношу это настолько искренне. — Тебя пытались убить?

— Никто не пытался меня убить.

— Но чья это кровь? Кто стрелял? Что произошло?

Не хочу его нервировать. Вижу, что и так на пределе. Мне просто все еще до ужаса страшно. За него.

— Никто не пытался меня убить, — упорно и ожесточенно повторяет Саульский, опуская все остальные вопросы.

Сжимает края фаянса пальцами. Склоняя голову немного ниже, уводит взгляд. Мне тотчас становится холодно. Я хочу его обнять, коснуться его огня. Пусть обжигает.

И я обнимаю. Подхожу сзади, обхватываю руками, утыкаюсь носом между лопаток, игнорируя острый чужеродный металлический запах, вдыхаю лишь его собственный.

Саульский не двигается. Я тоже.

— Прости. За все, что я делаю неправильно. Прости.

Размыкая мои кисти, он медленно оборачивается. Поджимая губы, долго всматривается мне в глаза. Ничего не говорит.

Может, у него, как и у меня, слова закончились? Может…

Хватаясь за окровавленный воротничок его рубашки, я приподнимаюсь на носочки. Приближаюсь медленно, взглядом уговаривая не отталкивать. Он прослеживает эти манипуляции: смотрит мне в глаза, на губы, снова в глаза, и снова на губы… С шумным выдохом легко касаюсь его влажной кожи. Собирая холодные капли воды, подбираюсь к губам. Приникаю с дрожью. Целую мягко и безумно взволнованно. Грудь ожидаемо простреливают искрящиеся всполохи.

Вздыхаю, ощущая, как Сауль начинает двигаться. Поднимая руки, сцепляет их у меня за спиной, сминает свитер и, скользнув под шерсть, сжимает талию. Чуть приподнимает меня над полом и отвечает на поцелуй — жадно и напористо.

Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Рома…

Все случается очень быстро. Поцелуев становится недостаточно. Саульский высаживает меня на стиральную машину, которая в это время с характерным шумом отжимает белье. Дает нам встретиться взглядами буквально на несколько секунд.

Да! Да! Да!

Он раздевает меня, я раздеваю его — и на это уходит большая часть времени нашей близости. Потому что потом… Когда он характерно врывается в мое тело, растягивает на первых невыносимых толчках… Больно и приятно — неразделимо. Потом… нам обоим хватает меньше десяти толчков, чтобы разорвать замкнувшее наши тела напряжение. Соединиться в одной точке. Сплавиться. Преобразоваться во что-то новое — мощное, объемное, безжалостное и бесстыдное.

Я на эмоциях. Он, вроде, как обычно… Но я абсолютно точно понимаю: прежними мы уже не будем. Мы оба.

Едва стихает чувственная дрожь, тело сотрясает другими эмоциями. Я плачу. Прижимаясь к Саульскому, не отпускаю от себя. Громко и беззастенчиво захлебываюсь слезами.

— Сильно испугалась?

Киваю часто-часто, еще крепче стискивая его руками и ногами.

— Не плачь, — это не помогает. — Юля, не плачь.

— Дай мне пару минут…

— Две. У тебя две минуты.

Этого хватает. Я высыхаю даже быстрее. Силы на исходе.

Когда стиральная машина докручивает последние секунды программы, я, полагая, что ее шум способен как-то смягчить посыл, поддаюсь порыву и заявляю:

— Я никому тебя не отдам, Саульский. Ни Богу, ни черту, ни другой женщине. Никому. Запомни.

— Запомню, — его ответ звучит уже в тишине.

Я пытаюсь отыскать в его голосе злость или хотя бы раздражение, но ничего из этого не различаю.

— Все понятно. Я за тобой, хоть мертвый, ты за мной, хоть в ад, — добивает Сауль. — Порядок. Контракт работает.

А мое сердцебиение вновь становится отрывистым и мощным.

Глава 23

Твое сердце должно быть моим.

© Пикник

Юля

— Ты, вроде как, похудела… Влюбилась, что ли? — Савельева с разбегу заваливается на мою кровать. — О, удобный у тебя матрас! Так пружинит прикольно.

Мои мысли невольно утекают совсем не в том направлении. Кажется, я даже слегка розовею. Напускаю суровость, однако видок у меня, вероятно, смехотворнее, чем у Бунши[8], когда он строил из себя царя.

— Ничего я не похудела. Такая же.

— Заметь, отрицаешь только одно! Не похудела, но влюбилась? Ты так покраснела! Офигеть! Я права, что ли?

— Что ли! — бросаю в Ритку подушкой.

Отчего-то сама смеюсь, хотя положение мое отнюдь не радостное. Все сложно. Как и прежде. А возможно, даже хуже. Потому что теперь я откровенно тоскую, когда Ромы долго нет. Ужасно за него переживаю и безумно ревную.

Не знаю, что послужило причиной, но он, наконец-то, позволил Савельевой приходит к нам домой. Мне очень нравится теперь думать и говорить: к нам домой, наш дом, наша семья, мой муж.

— Ну-ка, ну-ка… — в глазах подруги загорается ярый интерес. — Это же не Вадик?