Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Потом спустились вниз, в большой зал Белого дома, где уже был накрыт огромный стол на сто персон в виде гигантской перевернутой буквы «Е». Он был украшен желтыми хризантемами, сервирован золотом и серебром. Первая леди приказала подать чисто американское меню: дыню с ветчиной и жареную индейку со смородиновой приправой. Играл оркестр.

Перед Хрущевым, как на параде, прошла вся американская правящая элита. И каждого Никита Сергеевич постарался уколоть в разговоре. Сенатору Линдону Джонсону сказал:

— Знаете, я никогда не мог уловить какой-либо разницы между двумя американскими партиями — республиканской и демократической.

Но высокий и вежливый Аллен Даллес — шеф ЦРУ, — в свою очередь, решил подковырнуть Хрущева. Со значением он сказал ему:

— Может быть, иногда вы смотрите некоторые мои разведывательные сообщения?

— Думаю, мы получаем одну и ту же информацию от тех же самых людей, — бросил Хрущев озадаченному разведчику.

Тот, однако, нашелся:

— Может быть, мы соединим наши усилия…

— Да, давайте покупать разведывательные данные вместе и тем самым экономить деньги. Тогда и вы и мы будем платить этим людям только один раз.

Постепенно вокруг Хрущева собирается плотное кольцо гостей. Начинается полемика. Президент Эйзенхауэр зорко следит за тем, чтобы она не выходила за пределы допустимых приличий. В самый разгар он полушутливо вмешивается:

— Бросьте, вам все равно не переспорить Хрущева!

И так до половины двенадцатого ночи. Хозяин явно пренебрег строжайшим распорядком своего дня, предусматривающим покой и сон в половине одиннадцатого.

Рано утром на следующий день Хрущев как ни в чем не бывало вышел из парадных дверей Блэйр-Хауза подышать свежим воздухом. Он приветливо улыбался и махал рукой ранним прохожим и фотографам.

А день обещал быть напряженным. В 9.30 Хрущев был уже в Белтсвилле, под Вашингтоном, где расположен исследовательский центр министерства сельского хозяйства. Только-только разошелся Никита Сергеевич, чтобы поучить американцев, как надо разводить свиней и овец, а уже надо уезжать. В 12.45 он в Национальном клубе печати. Его проводят в отдельную комнату для почетных гостей и предлагают стакан виски с содовой водой.

День жаркий, Хрущеву хочется пить. Он берет стакан, делает большой глоток и морщится. Журналисты, которые следят за каждым его движением, тут же набрасываются на него:

— Вам не нравится американский виски?

— Да, испорченная вода, — посетовал Хрущев. — Трудно понять, чего больше — воды или виски!

А пока журналисты соображают, не заложен ли здесь какой-нибудь глубокий политический смысл, Никита Сергеевич проходит за длинный стол президиума. Настроение у него отличное.

Зал полон так, что яблоку упасть негде. У противоположной стены на подмостках выстроилась армия теле- и кинооператоров. Всего в зале собралось 450 человек — все отборные мастера пера.

Первый вопрос огорошил его:

— Правда ли, что во время XX съезда вы получили записку, в которой спрашивалось: что делал Хрущев, когда Сталин совершал свои преступления. Записка была не подписана. Рассказывают, что вы предложили этому человеку встать и показать себя залу. Никто не встал. Тогда вы сказали: «Вот вам ответ».

Зал разразился хохотом. Глаза у Никиты Сергеевича сузились, лицо налилось кровью.

— Я хотел бы спросить тех, кто придумал этот вопрос, — вкрадчиво начал он, — когда они его сочиняли, когда они его выдумывали, какие цели они преследовали, чего они хотели? Вы, очевидно, хотите поставить меня в глупое положение и уже заранее смеетесь… Но на провокацию я не пойду. Ложь, на каких бы ногах она ни ходила, никогда не сможет угнаться за правдой.

— В своем выступлении вы говорили, что не должно быть вмешательства во внутренние дела других стран. Как совместить эти слова с русским вмешательством в дела Венгрии?

Хрущев разъярился не на шутку.

— Венгерский вопрос у некоторых завяз в зубах, как дохлая крыса, — кричал он. — Им это и неприятно и выплюнуть не могут. Я вам не одну дохлую кошку могу подбросить. Она будет свежее, чем вопрос известных событий в Венгрии.

И наконец, может быть, самый острый вопрос, отшлифованный, как писала советская пресса, на кузне «холодной войны»:

— Не объясните ли вы вашу знаменитую фразу: «Мы вас похороним»?

— Да, — признал Хрущев, — я действительно говорил нечто подобное, но мое высказывание извратили сознательно.

Он с удивлением оглядел аудиторию:

— Я не имел в виду какое-то физическое закапывание… Моей жизни не хватило бы, если бы я вздумал каждого из вас закапывать. Речь шла об изменении общественного строя. — Тут Никита Сергеевич сел на любимого конька. — Каждый грамотный человек знает, что в мире существует не один общественный строй. Был феодализм, его заменил капитализм. Но капитализм породил непримиримые противоречия. Каждый строй, изживая себя, порождает своих наследников…