Тысяча и одна ночь

И когда я услышал это, моё сердце отпрянуло от неё, и я воскликнул: «О госпожа, я не виноват, что напал на тебя: ты сама разохотила меня к сближению, приведя меня к себе!» – «С тобой не будет беды, – сказала девушка, – и ты непременно достигнешь желаемого так, как будет угодно Аллаху. Власть надо мной в моих руках, и кади заключит за меня брачный договор. Я хочу быть тебе женой и чтобы ты был мне мужем».

И потом она позвала кади и свидетелей и не пожалела стараний, и когда эти люди явились, сказала им: «Мухаммед Али, сын Али, ювелир, пожелал на мне жениться и дал мне это ожерелье в приданое, а я приняла его и согласилась». И они написали мой договор с девушкой, и я вошёл к ней, и она велела принести приборы для вида, и кубки пустили вкруговую в наилучшем порядке и с совершеннейшим уменьем, и когда вино засверкало у нас в головах, девушка велела невольнице-лютнистке петь, и та взяла лютню и, заведя напев, произнесла такие стихи:

«Явился и показал луну и газель и ветвь,Погибнет же пусть душа, в него не влюблённая!Красавец! Хотел Аллах волнение погаситьЛанит его, началось другое волнение.Я спорю с хулящими, когда говорят ониО нем, словно не люблю о нем поминания.

И слушаю о другом, когда говорят со мнойПрилежно, хоть таю сам, о том первом думая,Пророк красоты! Все в нем – диковина прелести,Но только лицо его – вот чудо великое,Биляль его родинки[325] на блюде щеки егоСтоит и из жемчуга чела его ждёт зари.Хулитель, по глупости, желает, чтобы я забылЕго, но я веровал, не буду неверным я».

И девушка пришла в восторг от исполненных невольницей песен на лютне и нежных стихов. И невольницы продолжали петь одна за другой и говорили стихи, пока не спели десять невольниц, и после того Ситт-Дунья взяла лютню и, затянув напев, произнесла такие стихи:

«Клянусь нежностью я боков твоих столь гибких, —От огня страдаю разлуки я с тобою,Пожалей же сердце, горящее любви пламенем,О месяц полный в мраке предрассветном!Подари сближенье с тобою мне, – постоянно яКрасоту твою при сиянье кубка вижу.Как будто розы цвета всевозможногоСвоей прелестью между белых мирт блистают».

А когда она окончила стихи, я взял у неё лютню и, ударив по ней на диковинный лад, пропел такие стихи:

«Прееславен господь, что дал тебе все красоты,И сделался я одним из тех, кто твой пленник,О ты, чей пленяет взор весь род человеческийПощады для вас проси у стрел, что ты мечешь.Две крайности – огонь и влага в рдеющем пламени —Сошлись на щеке твоей по дивной природе.Ты – пламя в душе моей, и счастье ты для неё»О, как ты горька в душе и как ты сладка в ней?»

И, услышав от меня эту песню, девушка обрадовалась сильной радостью, а затем она отпустила невольниц, и мы пошли в наилучшее место, где нам постлали постель всевозможных цветов, И девушка сняла бывшие на ней одежды, и я уединился с нею уединеньем любимых, и увидел я, что она жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, и обрадовался ей, и я в жизни не видел ночи приятнее, чем эта ночь…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Двести девяносто вторая ночь

Когда же настала двести девяносто вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Мухаммед ибн Али, ювелир, говорил: «И когда я вошёл к Ситт-Дунья, дочери Яхьи ибя Халида Бармакнда, я увидел, что она жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, и произнёс такие два стиха:

«Я обнял её, как кольцо голубки[326], рукой своей,Только кисть была, чтобы покров поднять, свободна.Поистине, вот успех великий! Все время мыОбнимались с ней и расстаться не хотели».