Тысяча и одна ночь. В 12 томах

— О Ишах, шейх из Хиджаза, если ты будешь с ним любезен, познакомит тебя со всеми композициями своего деда и даже споет для тебя. Он доброжелателен и наделен очень красивым голосом.

Поэтому я, желая поэкспериментировать с его методом и вспомнить старые песни, которые очаровывали меня в юные годы, проявил полное внимание к шейху из Хиджаза, и после дружеской беседы о том о сем я сказал ему:

— О благородный шейх, не мог бы ты напомнить мне, сколько песен написал твой дед, прославленный Маабад, гордость Хиджаза?

И он ответил мне:

— Шестьдесят, ни одной больше и ни одной меньше!

И я спросил его:

— Не будет ли слишком тяжелым испытанием для терпения твоего, если я спрошу, какая из этих шестидесяти песен тебе больше нравится благодаря поэтическому размеру или каким-нибудь другим особенностям?

И он ответил мне:

— Несомненно, самая прекрасная во всех отношениях сороковая песня, которая начинается строкой:

О прекрасная шея моей Малаики!..[100]

И простое повторение этой строчки словно бы пробудило в нем вдохновение, и он внезапно взял из моих рук лютню и после очень короткой прелюдии спел эту кантилену. И его чудесный голос придал этой старой мелодии, сыгранной с непередаваемым искусством, новое очарование и новые чувства. И, услышав ее, я содрогнулся от удовольствия, я был ослеплен, вне себя, на пределе восхищения. И поскольку я был уверен в своей способности запоминать новые мелодии, какими бы сложными они ни были, я не захотел сразу же повторять перед шейхом из Хиджаза новую для меня восхитительную кантилену, которую он только что сыграл. И я просто поблагодарил его. И он вернулся в Медину, свой родной город, а я вышел из дворца, опьяненный этой мелодией.

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.

А когда наступила

ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И он вернулся в Медину, свой родной город, а я вышел из дворца, опьяненный этой мелодией. И, вернувшись домой, я взял свою лютню, которая висела на стене, и, взяв несколько аккордов, настроил все струны с возможным тщанием. Но — клянусь Аллахом! — когда я хотел повторить мелодию песни, которая так тронула меня, я не смог вспомнить ни малейшей ноты или даже манеры, в которой она была исполнена, хотя обычно помнил кантилены из ста стихов, лишь раз внимательно их прослушав. Но на этот раз между моей памятью и этой мелодией упала непроницаемая вуаль, и, несмотря на все мои попытки что-либо вспомнить, я не мог повторить то, что стало мне так дорого.

И с тех пор днем и ночью я старался пробудить в моей памяти эту мелодию, но все было напрасно. И в отчаянии я забросил лютню и уроки свои и пошел бродить по Багдаду, Мосулу и Басре, а затем и по всему Ираку, ища эту мелодию и спрашивая о ней всех старейших певцов и певиц, но мне не удалось встретить никого, кто знал бы ее или смог бы указать на того, кто ее знает.

И, видя, что все мои поиски бесполезны, я решил, чтобы избавиться от навязчивой идеи, совершить путешествие через пустыню в Хиджаз и отправиться в Медину, чтобы встретиться с шейхом и попросить его еще раз спеть мне кантилену его деда.

Я принял это решение в Басре, гуляя по берегу реки. И тут ко мне обратились две молодые девушки, одетые в неброскую, но дорогую одежду, которые выглядели как женщины высокого ранга. И они схватили узду осла моего и остановили его, приветствуя меня.

И я, очень недовольный и думавший только о хиджазской кантилене, сказал им властным тоном:

— Уходите! Оставьте меня!

И я хотел забрать у них узду осла моего. Тогда одна из них, не приподнимая чадру на лице своем, улыбнулась и сказала мне:

— О Ишах, как поживает твоя страсть к прекрасной хиджазской кантилене «О прекрасная шея моей Малаики!..»? Ты перестал искать ее? — И она добавила, прежде чем я успел оправиться от удивления: — О Ишах, я видела тебя из-за ограды гарема, в то время как шейх из Хиджаза пел в присутствии халифа и эль-Фадля, и древняя мелодия заставляла тебя подпрыгивать и приказывала танцевать неодушевленные предметы вокруг. В каком восторге ты был, о Ишах! Ты отбивал ритм руками, кивал головою и мягко покачивался. Ты был словно пьяный. Ты словно сошел с ума.

И, услышав эти слова, я вскрикнул:

— Ах! Клянусь памятью отца моего Ибрагима, я сейчас как никогда безумен из-за этой красивой песни! Йа Аллах! Я бы отдал все, чтобы услышать ее еще раз, пусть даже искаженную, даже урезанную! Нота из этой песни — за десять лет моей жизни! А теперь, заговорив со мною о ней, о моя дорогая, ты безжалостно разожгла огонь сожалений моих и раздула тлеющие угли отчаяния моего! — И я добавил: — Пожалуйста, уйди, оставь меня! Я должен срочно подготовиться, чтобы немедленно уехать в Хиджаз.

А юница при этих словах, не отпуская узды осла моего, заразительно рассмеялась и сказал мне:

— А что, если бы я сама спела тебе хиджазскую кантилену: «О прекрасная шея моей Малаики!..»? Будешь ли ты по-прежнему стремиться в Хиджаз?

И я ответил: