Тысяча осеней Якоба де Зута

— Но паломничество, — продолжает она, — превосходный повод осмыслить допущенные ошибки.

Лунно — серый кот, крадущийся вдоль стены, попадается Узаемону на глаза.

— Женитьба, знаешь, это как покупка… Что‑то не так?

Лунно — серый кот исчезает в тумане, словно и не появлялся.

— Женитьба, вы говорили, мама, это покупка.

— Покупка, да, и если кто‑то покупает вещь у продавца и потом находит, что она сломана, тогда продавец должен извиниться, вернуть деньги и надеяться, что все закончится лишь этим. Значит, так: я родила трех мальчиков и двух девочек для семьи Огава, и хоть все, кроме Хисанобу, умерли в детстве, никто не может обвинить меня в том, что я сломана. Я не виню Окину за ее слабое чрево — кто‑то может, но я справедливая — и все же факт остается фактом: нам продали бракованный товар. Кто обвинит нас, если мы его вернем? Но многие обвинят нас — все прежние поколения клана Огава, — если мы не отошлем ее домой.

Узаемон отшатывается от приблизившегося лица матери.

Воздушный змей летит сквозь морось на низкой высоте. Узаемон слышит, как шуршат его перышки.

— У многих женщин случалось не два, а больше выкидышей.

— Только опрометчивый крестьянин тратит хорошее семя на бесплодную землю.

Узаемон сдвигает засов, на котором лежит рука матери, и открывает створку ворот.

— Я говорю все это, — улыбается она, — не по злому умыслу, а из чувства долга…

«Теперь, — думает Узаемон, — пришел черед для истории моего приема в семью».

— …потому что именно я посоветовала твоему отцу принять тебя наследником вместо кого‑то побогаче или познатнее. Поэтому я несу особую ответственность за все, что касается продолжения рода Огавы.

Дождевые капли падают на загривок Узаемону и катятся дальше, между лопаток.

— До свидания.

Полжизни тому назад Узаемон, в его тринадцатый год, проделал двухнедельное путешествие из Ши коку в Нагасаки со своим первым учителем Канамару Мотоджи, главным специалистом голландских наук при дворе владыки Тосы. После усыновления семьей Огавы Мимасаку, в пятнадцать лет, он вместе с новым отцом встречался с учеными в таких дальних городах, как Кумамото, но с тех пор, как четырьмя годами раньше стал переводчиком третьего ранга, очень редко покидал Нагасаки. Его путешествия юности вселяли надежды, но этим утром переводчика — «Переводчика ли, — спрашивает себя Узаемон, — можно ли меня по — прежнему так называть?» — обуревают более мрачные чувства. Шипящие гуси убегают от своего клянущего их на все лады пастуха. Дрожащий нищий справляет большую нужду на берегу бурной реки. Туман и дым прячут убийцу или шпиона под каждой конической соломенной шляпой и в каждом решетчатом окне паланкина. «Дорога достаточно многолюдна, чтобы спрятать доносчика, — Узаемон размышляет, — но людей не так много, чтобы спрятать меня». Он проходит по мостам реки Накашима, чьи названия обычно повторяет, когда не может заснуть: гордый Токивабаши, Фукуробаши — рядом со складами торговцев материей, Меганебаши — чьи двойные арки становятся кругами в тихие дни, приземистый Уоичибаши, всем мостам мост — Хигашишинбаши, вверх по течению, рядом с местом для казней — Имохарабаши, Фурумачибаши — старый и ветхий, как и его название, шатающийся Амигасабаши, и последний, самый высокий — Оидебаши. Узаемон останавливается у лестницы, уходящей в туман, и вспоминает весенний день, когда он впервые попал в Нагасаки.

Голос, тихий, как у мышки, говорит: «Простите, о, дзунреи — сама…»

Узаемону нужно какое‑то время, чтобы понять, что этот «паломник» — он сам. Он поворачивается…

…и мальчишка — оборванец со шрамом вместо глаза протягивает ладони, сложенные лодочкой.

Голос предупреждает Узаемона: «Он просит милостыню», — и паломник удаляется.

«И ты, — голос выговаривает ему, — просишь милостыню, только тебе нужны не деньги, а удача».

Тогда он возвращается, но одноглазого мальчика уже нигде нет.

«Я — переводчик Адама Смита, — говорит он себе. — Я не верю в проклятия».

Через несколько минут он подходит к воротам Магоме, опускает капюшон, но стражник распознает в нем самурая и приветствует его поклоном.

Неказистые и запыленные дома ремесленников облепляют дорогу с обеих сторон.

Гремят ткацкие станки: так — тратта — клак, так — тратта- клак…

Бродячие псы и голодные дети безо всякого интереса смотрят на него, проходящего мимо.