Тысяча осеней Якоба де Зута

Ториношима, о которую разбивается волна за волной, уменьшается, оставаясь за кормой по правому борту. Капитан, лейтенант и предатель погружаются в свои мысли. Буревестники и крачки парят, кричат и бросаются вниз. Бьют четвертые склянки первой вахты, и меняются матросы левого борта без лишних слов и суеты: капитан на палубе. Сменившиеся моряки спускаются вниз на два часа трюмных работ.

Узкий янтарный глаз неба открывается на южном горизонте.

— Там, сэр! — восклицает, словно подросток, Хоувелл. — Два дельфина!

Пенгалигон никого не видит, лишь тяжелые стальные волны с синеватым отливом.

— Где?

— Третий! Красивый! — указывает Хоувелл, вздыхая. — Исчезли.

— Увидимся за обедом, — говорит Пенгалигон Хоувеллу и уходит.

— A — а, обедом, — повторяет Сниткер на английском и показывает, как пьет.

«Господи, даруй мне терпение, — Пенгалигон сухо улыбается, — и кофе».

Начальник интендантской службы выходит из капитанской каюты, подписав все дневные расходы. Его монотонный голос и кладбищенский запах изо рта оставили Пенгалигона с головной болью, добавившейся к болям в ноге. «Хуже работы с интендантом может быть только одно — быть им, — говаривал его наставник, капитан Голдинг, много лет тому назад. — Каждой команде нужен объект ненависти: пусть это будет он, а не ты».

Пенгалигон выпивает густую жижу со дна кружки. «Кофе обостряет мышление, — думает он, — но жжет кишки и укрепляет моего заклятого врага». После отплытия с острова Принца Уэльского нежеланная правда явила себя во всей красе: подагра пошла во вторую атаку. Первая случилась в Бенгалии прошлым летом: к чудовищной жаре добавилась чудовищная боль. Две недели он не мог вынести даже легкого касания простыней его ноги. После первого приступа болезни еще оставалась возможность как‑то отшутиться, но после второго он рисковал получить прозвище «капитан — подагрик», и Адмиралтейство тут же списало бы его на берег. «У Хоувелла могут зародиться подозрения, — думает Пенгалигон, — но он не осмелится озвучить их. Офицерские кают — компании забиты первыми лейтенантами, осиротевшими из‑за преждевременного ухода их капитанов». Хуже, если Хоувелл соблазнится предложением какого‑нибудь ловкача и переметнется на другой корабль, лишив Пенгалигона самого лучшего офицера, с которым он — как за каменной стеной. Его второй лейтенант, Абел Рен — со связями у него все в порядке благодаря женитьбе на строгой дочери командора Джоя, — тут же оближется от мысли о столь нежданной вакансии. «Выходит, я, — приходит к выводу Пенгалигон, — вступаю в гонку с моей подагрой. Если я захвачу голландскую медь этого года и — пожалуйста, Боже, — открою сокровищницу Нагасаки прежде, чем подагра уложит меня в постель, о моем финансовом и политическом будущем можно не тревожиться». В противном случае, Хоувелл или Рен запишут на свой счет захват меди и торговой фактории, а если операция провалится, его, Джона Пенгалигона, отправят в отставку. Ему придется уехать в сельскую глубинку юго — западной Англии, жить на пенсию — самое большее двести фунтов в год, которые будут вечно опаздывать, и завидовать всем. «В мои самые мрачные часы я говорю себе, что Госпожа Удача, похоже, восемь лет тому назад даровала мне капитанство только для того, чтобы получать удовольствие, опорожняя кишечник, присев надо мной». Во — первых, Чарли закладывает остатки семейного состояния, занимает деньги под именем младшего брата и исчезает; во — вторых, его агент, через которого Адмиралтейство выплачивало ему призовые деньги, и банкир сбежали от правосудия в Виржинию; в — третьих, Мередит, его дорогая Мередит, умерла от тифа; в — четвертых, его Тристам — энергичный, умный, почитаемый всеми, симпатичный Тристам погиб у мыса Сент — Винсент[81], оставив отцу лишь горькую печаль и нательный крест, сохраненный корабельным хирургом. «А теперь идет подагра, — думает он, — чтобы разрушить и мою карьеру».

— Нет. — Пенгалигон берет зеркало для бритья. — Мы заставим удачу повернуться к нам лицом.

Капитан выходит из каюты в тот самый момент, когда часового — его фамилия Бейнс или Пейне — сменяет другой матрос, Уокер, прозванный Шотландцем: они отдают друг другу честь. На батарейной палубе Уолдрон, старшина — артиллерист, стоит на коленях у орудия вместе с Моффом Уэсли, парнишкой из Пензанса. В полумраке и в шуме бушующего моря они не замечают прислушивающегося к ним капитана. «Давай с самого начала, Мофф, — говорит Уолдрон. — Что первое?»

— Пробанить ствол влажной щеткой.

— А если какой‑нибудь сучий кот сделает это плохо?

— Он оставит угли с прошлого выстрела, а туда же нам порох загружать, сэр.

— И артиллеристу оторвет руки: я такое однажды видел, и мне хватило. Что второе?

— Заложить пороховой заряд, сэр, или просто засыпать порох.

— А порох принесут в клювах маленькие птички?

— Нет, сэр. Порох я приношу с порохового склада, который на корме, сэр, всякий раз — для одного выстрела.

— Так и надо, Мофф. А чего бы нам не хранить все здесь?