Виктор Михеев

Тысячелетнее младенчество

Ушедшим рано в свою мечту посвящается

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей,

И все дела твои – и добрые и злые, —

Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:

Ты был не царь, а лицедей.

Ф. И. Тютчев. К Н. П.

Какой мир! Кем населен! И какая дурная его история!

…умный, бодрый наш народ… Сам себе преданный – что бы он мог произвести!

А. С. Грибоедов

Глава I. Император объявляет войну… самому себе

1. Средь шумного бала тень графа Палена

1824 год принес Александру Первому много тяжких бед и испытаний. Вопреки его всепоглощающим усилиям, вопреки строгой политике его детища – Священного Союза монархических государств – в Европе было неспокойно. Вспыхивали мятежи, а в Греции разгоралось освободительное восстание, которое надо бы осудить и остудить, но свирепость турок к грекам, нашим братьям по вере, тоже требовала осуждения и наказания. Летом умерла юная дочь императора София, рожденная вне брака. Всё больше тревожила болезнь жены, прекрасной Елизаветы Алексеевны, которую он обожал. А осенью грянуло такое наводнение в Санкт-Петербурге, которое стали называть не иначе как Божьим наказанием, и не чаяли в народе, что город Петра выживет и оживет после потопа…

Но весна наступившего 1825 года вновь дарила надежды. У высшего света блистательных утешений достаточно, чтобы забыть и о конце света, если он будет нескоро и не для всех…

Санкт-Петербург. Зимний дворец

20 марта 1825 года

Стайка офицеров лейб-гвардии будто впорхнула в залу, где шумел бал, даваемый вдовой императрицей Марией Фёдоровной. Они подзывают лакея с шампанским, зорко оглядывая великолепную толпу. Их озябшие голоса звучат не в унисон всеобщему веселью. Их великолепные мундиры и ухоженные шевелюры делают их похожими на породистых рысаков, выпущенных на последнюю прогулку перед скачками. «Лейб-гвардия»! Гвардия державного тела… О, как они понимают и прямой смысл того, кому и чему служат, – это возвышает, кружит голову, куражит! Конечно, их замечают! Взоры красавиц яхонтами сверкают им навстречу, их привлекают и кичливость поз, и заносчивость небрежных суждений, которыми офицеры лениво обмениваются, как обмахиваются хвостами кони, зная, что ими любуются…

– Императрица пляшет, как девица – вся в ударе! Узнаёшь? Хороша старушка, сладкая пампушка, наша матушка!

– Оправились от наводненья – и в пляс, всё веселей, всё звонче… В конце недели костюмированный бал в Гатчине, потом Павловск – налюбуешься на нее.

– Как умеет одеться! Празднует что? Запах весны?

– Конечно! В том числе! И Екатерины Первой воцаренье. Сто лет, брат, минуло, как династию и престол облюбовали немки, и юбку как штандарт империи на мачту вздернул Пётр с похмелья!..

– Что об этом толковать – и здесь ли, братцы! – с похмелья иль по убежденью он им предался… Княжна Щербатова давно мне танец обещала! Блуждает ум, а чувства знают верную дорогу! Какое счастье с красавицей в руках… Иду! – и высокий ротмистр уносится в танце.

Толпа вдоль стены вдруг расступается… Гвардейцы, притихая, отдают честь.

– Вот император Александр. Что с ним?

– А что? Такой теперь он – франт, слегка линялый.

– Нет-нет… Я в карауле часто его вижу. Смущен он чем-то… Смотри, уходит прочь ни на кого не глядя…

* * *

Оркестр медленно вступает в мазурку. Императрица, едва отдышавшись, вновь поднимается к танцу, и тут же рядом с поклоном кавалер – герцог Вюртембергский, кряжистый, но верткий…