У Белого Яра

Не зная, что предпринять, они решили выждать счастливого случая. И он скоро представился.

Политические, несмотря на все препоны, которые чинили им, все же умудрялись общаться между собой. Порой удавалось перекинуться словечком на прогулке с товарищем из соседней камеры или свидеться на минутку в тюремной церквушке, где для заключенных по субботам и воскресным дням читались «душеспасительные» проповеди.

На одной из таких проповедей Лавр повстречал знакомого деповского рабочего. Из беглого разговора с ним он понял, что человек этот, далекий от политики, взят белочехами по недоразумению, и со дня на день может быть освобожден. В честности и порядочности его Лавр не сомневался и все же сильно колебался, пока решился через него связаться с Репниным. «Сказать или нет?» — размышлял он, исподтишка наблюдая за пожилым железнодорожником, с которым не раз встречался в депо. «Нет, этот человек не подведет!» — наконец убедил себя Лавр и напрямик высказал рабочему свою просьбу. Тот согласился.

Предложение Лавра было одобрено всеми, и он начал действовать. В одну из встреч в церквушке, спрятавшись за широкую колонну, Лавр и старый железнодорожник обменялись рубахами.

— Передашь мою рубаху Репнину. Пусть отпорет подоплеку...

А на подоплеке Лавровой рубахи огрызком карандаша было написано: «Скоро суд. Подготовьте налет на конвой. Действуйте гранатами, они у Наташи. На Тоболе держите лодку и верховых лошадей».

Через неделю железнодорожника выпустили на свободу.

Жизнь в тюрьме шла своим чередом.

Тускло светит оплывшая парафиновая свеча; в камере нестерпимая духота. Одни забылись в тяжелом сне, другие лежат с открытыми глазами, вздыхают. Каждый знает: сегодня, как и в прошлую ночь, придут трое в серых шинелях, и один из них, с золотом на погонах, укажет: вот этого! Человек, будто отделенный от всех пальцем офицера, должен одеться, идти. Куда? Со двора тюрьмы глухо доносится залп, другой — и все смолкает. Прощай, товарищ!

Иногда палец с дорогим перстнем укажет на спящего:

— На допрос!..

Вернется ли ушедший еще раз в камеру? Увидит ли он завтрашний день? В коридоре слышатся мерные шаги часового. Их можно считать: пять в одну сторону, пять — в другую. А потом наступает тишина. Неслышно открывается волчок в двери, к нему припадает немигающий глаз часового, как щупальцами, обшаривает каждый уголок камеры.

— Эй, вы там! Кончать разговоры!

И снова мерные шаги в коридоре: пять — туда, пять — обратно. Скорее бы утро!

Утро возвестило о себе полоской света, пробившейся через узкое зарешеченное оконце. Тонкий солнечный луч золотистой змейкой скользнул по потолку и, словно испугавшись грязи, нырнул в угол, затянутый густой паутиной; отсюда прыгнул на облупившуюся стену, пополз вниз и вдруг замер на месте: железный козырек над тюремным окном, как застарелое бельмо на глазу, встал на пути солнца, спозаранку пославшего на землю сверкающий поток тепла и света.

Козырек над окном — не единственное из того, что тюремная администрация ввела за последние дни во всех камерах, где сидели политические. Их опять лишили прогулок. Отменили свидания с родными. Отказали в приеме передач. Запретили посещение тюремной церкви.

Лавр, томимый неизвестностью, метался по камере, бессильно сжимал кулаки.

— Полжизни бы отдал, — горячился он, — чтобы узнать, извещен ли «Дедушка»!

Зайцев насторожился.

— А разве есть основания сомневаться в твоем посланце? — допытывался он.

— Да я не об этом, Евгений! За рабочего ручаюсь головой!.. Я беспокоюсь о другом: «Дедушку» могут выследить, провалить, и тогда наш план пойдет насмарку.

— Ну, что ж, — вступил в разговор Климов. — Будем тогда рассчитывать только на свои силы. Не ты ли говорил: уж коли умирать, так с музыкой?

— Я и не собираюсь труса праздновать! — обиженно отозвался Лавр. — Вот только за зря жизнь отдавать не хочется. Погибнуть бы в схватке, в бою!

— Да, — заключил Губанов, — можно и смертью принести пользу.

Они понимали: над ними готовится расправа. Надо быть готовым к самому худшему. Каждый невольно думал об этом, оставаясь наедине с собой. Неизвестность тяготила, но люди находили в себе силы не поддаваться отчаянию: выдержать все это, не сдаться! Трудно человеку, если он один. Но когда рядом сильные духом люди, твои соратники в борьбе за правое, святое дело, — с такими и умереть не страшно!

...В Курган прибыл «черный» генерал Гайда. Он инспектировал мятежный корпус, к тому времени полностью захвативший всю сибирскую магистраль. Тот самый Рудольф Гайда, что так бесславно начал военную карьеру у себя на родине: едва дослужившись до чина прапорщика австро-венгерской армии, попал в плен к русским. На этом и закончилась бы неудачная авантюра жалкого маньяка, если бы Гайду вкупе с одноглазым Яном Сыровы не приметили высокопоставленные англо-французские заговорщики, прикрывавшие свою контрреволюционную деятельность в России дипломатическими паспортами. На «священную» войну с большевиками Сыровы и Гайда сумели выторговать у своих новых хозяев пятнадцать миллионов рублей. Из этой подачки они положили жирные куши себе в карманы.