У Белого Яра

На пороге увидел выжидательно остановившуюся полную старушку. Мать Наташи!.. Сколько раз после приезда в вечерние часы ходил Саша мимо ее дома, сколько: раз видел старушку в окно, не решаясь зайти и разворошить тяжелую материнскую боль. И вот она сама, сильно изменившаяся, седая, стоит перед ним в нерешительности.

— Проходите... Вот стул, — ласково произнес Громов.

Аргентовская не спеша водрузила очки, подслеповато взглянула на Громова. С лица ее сбежали суровые морщинки, стянутые бесчисленными узелками у переносицы и в уголках глаз. Старческое лицо словно изнутри осветила детски открытая улыбка. Все теми же неторопливыми движениями сняла очки, положила их в кармашек шерстяной кофточки и только после этого промолвила глуховатым голосом:

— Теперь вижу, батюшка, что это ты!

С этими словами старушка степенно подошла к Громову, продолжавшему растерянно стоять у раскрытого окна.

— Не узнали? Не мудрено.

— Узнал... — прошептал Саша, вглядываясь в родные черты. Не выдержав, бросился к старушке, подхватил ее и прижал к себе.

По старинному обычаю Аргентовская троекратно расцеловала его. Критическим взглядом окинув скромное убранство комнаты, упрекнула:

— Ты что же это, батюшка, остановился в заезжем доме? Разве в Кургане у тебя не осталось друзей?

Как сказать, что не пришел к ней, оберегая ее, чтобы не вызывать тяжелых воспоминаний и желая от этих воспоминаний забыться и сам?

— Да ведь я недавно в городе... — попробовал оправдаться он.

Анна Ефимовна запросто предложила переехать к ней.

— Сколько не виделись, а едва встретились, начал с обиды, — с укором сказала она. — Давай-ка собирайся... со мной и пойдешь...

Уже дорогой Громов поинтересовался, откуда ей стало известно о его приезде в Курган, где он, кроме Ревкома, еще нигде не успел побывать.

— А про Цыганка-то забыл? Он ведь частый гость у меня. От него и адресок твой узнала. Нехорошо, батюшка, скрываться от старых друзей.

— Дела, Анна Ефимовна...

— И слышать ни о чем не хочу! Вот возьму и отдеру за уши, не посмотрю, что большим начальником стал. Да пойми, как мне дороги друзья моих детей...

Дорогой Аргентовская рассказала о себе. Она была арестована колчаковской контрразведкой и брошена в подземелье, где до этого томились Репнин и Салов, которые публично расстреляны за Тоболом. Колчаковцы избивали ее до потери сознания. Когда, наконец, палачи убедились, что ничего не удастся добиться от Анны Ефимовны, ее отпустили на поруки соседей, да в горячке отступления забыли о ней.

Красные взяли Курган в ночь на четырнадцатое августа. Вместе с рабочими Анна Ефимовна вошла в городскую тюрьму, но из политических заключенных спасти никого не удалось: все, кто еще был способен двигаться, были эвакуированы в Читу, а слабые и больные вывезены в загородную Карчевскую рощу и там расстреляны. В больничном изоляторе Анна Ефимовна отыскала Наташу. Против ее койки, на стене, виднелась еле заметная надпись, выцарапанная, должно быть, зубом гребенки: «Прощай, дорогой комсомол! Я умираю... Отомстите нашим палачам!».

Из тюрьмы Анна Ефимовна вернулась поседевшей...

— Отомстим... отомстим, дорогая, — прошептал Громов.

— ...Вот мы и пришли, батюшка, — прерывая свой горестный рассказ, остановилась старушка у домика под черепичной крышей, такого знакомого и родного Саше.

Узкими сенями ввела Анна Ефимовна гостя в просторную светлую горенку.

— Располагайтесь, — сказала она и оставила его одного.

Все здесь по-прежнему, как в тот майский вечер, когда он привез гранаты. Стены и потолок горницы оклеены цветными обоями. В простенке между дверью и правым углом стоял покрытый черный лаком шкаф, через стеклянные дверцы которого виднелась чинно расставленная посуда. Эту посуду брали Наташины руки!.. Соседний угол занимал высокий разросшийся фикус. Его освежала водой Наташа!..

Над кроватью в черных рамках висели четыре одинаковых портрета. Саша с первого взгляда узнал погибших Аргентовских: отца, двух сыновей. А вот и Наташа! Кудрявые волосы рассыпались по плечам. Глаза смотрят умно и требовательно, словно взывают о мести. Долго глядел Громов на дорогие черты. «Не успели мы с тобой изведать счастье, не отлюбили!..». Под траурными портретами виднелась небольшая фотография девочки, удивительно похожей на Наташу. «Таисья», — догадался Саша. Рядом он увидел фотографию Цыганка.

— Извините, батюшка, задержалась, — сказала возвратившаяся хозяйка дома. — Хлопотала насчет чайку... А самовар у меня весь в хозяйку — старенький.

— Да вы еще молодо выглядите, Анна Ефимовна.

— Полноте подшучивать... Мне бы как-нибудь дотянуть до Таисиной свадьбы, да поднять на ноги Цыганка, а там и на покой пора...

— Цыганка? Что-то в толк не возьму?

— Не хитри, батюшка! Будто невдомек?

— Какой Цыганок? Наш?

— Был ваш, а теперь наш... — узловатые огрубевшие пальцы ее руки, лежавшей на белой скатерти стола, заметно вздрагивали.

Громов почтительно склонился и поцеловал эту старенькую сморщенную руку. На нее капнула скупая солдатская слеза. Гладя свободной рукой склоненную голову матроса, взволнованно прошептала Анна Ефимовна: