У друкарей и скоморохов

Крестьяне молчали. Васка во все глаза разглядывал бывшего Расстригина любимца: искал следы старопрежней его красоты. Не верилось что-то. Глаза белые, борода жиденькая, волос почти нет…

— Засеку сегодня же! Изменщики! Ты, толстый пёс, мало того, что мёд за рубеж тайно продал и деньги взял, так и тут… Я тебя велю Иванку на воротах расстрелять!

Лучшие люди переглянулись. Ключник встал, неторопливо отряхнул сено с колен, подошел к господину и тихо ему сказал:

— Твоя воля, расстреляй хоть сегодня. А что ты с деревни без нас, рабов своих нижайших, возьмешь? И кого сечь меня заставишь, а тем паче — расстреливать?

— Сказано во «Псалтыри»: «Прийми оружие и щит, восстани на нечестивых!», — князь оборотился в темноту. — Иванко, раздувай фитиль! Сам пищаль возьму.

Ключник потемнел, но ответил ещё тише — так, что на сей раз Васка едва расслышал:

— Поди лепше помолись, баринок. Это тебе не в Расстрижкиных палатах задом крутить. Завтра только словом заикнись про нашу забаву — только ты нас и видел. Свет широк, и без тебя, богомольца нашего, проживём. А теперь охолонь, княже Петро Семенович, и поди в свой терем. Поди, поди, коли хочешь, чтобы нас мужики боялись. Поди с миром. Попу Moceйке поклон от меня, грешного, передай.

Князь замер. Потом сорвал с головы монашескую шапочку, бросил её на землю, растоптал и закричал ещё пуще:

— О горе мне, о адова пасть окаянному! Песни сатанинские слышал, нечестивое плясание отрока хареносительного зрел и соблазнихся. Како отмолить? Како умолити тебе, дева святая?

Он бухнулся на колени и уполз во тьму. За кустами послышалась возня, в землю ударили копыта… И стихло.

Ключник важно обратился к Бажену:

— Спели б вы теперь нам, игрецы, «Во лузех, во чистыих…»

— Твоя воля, хозяин, — спокойно ответил атаман, ловко поклонившись.

Угощение закончилось поздней ночью. Мишка, досыта упокоенный, храпел под телегой, Филя заливался соловьём у него под боком. Бажен, отчаянно зевая, втолковывал Васке:

— Я ту ночь сторожил, теперь твоя очередь, разведчик. Да, да, ты в кустах сидел, что твой татарин, когда мы с… — он оглянулся, — со знакомцем беседу вели. Помнишь, что он говорил?

— Не понял я тогда ничего.

— А я понял. Если он нас отпустил тогда, дорогу к своей стоянке открывши, то он либо дурак (а не дурак!), либо всё едино уходить вздумал… Поверь мне, те добрые люди придут сюда либо сегодня ещё, либо завтра ночью. Не спи, малый, проспишь — всю ватагу погубишь… Только там, в Хворостиновке той проклятой, загорится, закричат, в сполох ударят — буди всех!

— А почему ты решил…?

Атаман уже спал, подложив под щеку маску Смехуна. Вася разыскал Голуба на темном лугу за сенником и проверил, надежно ли тот стреножен. Оборотясь спиной к лесу, невольно поежился. Уж если стоять на стороже, то с оружием. Завтра же выстругает он себе пику и обожжёт острие на костре.

За час, не больше, до света, когда пахнул свежий ветерок, и звезды начали бледнеть, он увидел над Хворостиновкой зарево. Почти сразу же задюденил часто колокол.

Глава шестая, а в ней читатель познакомится с литаврщиком Андрюшкой Бубенистом и прекрасной владелицей Райгородки

Наступила осень. Всё было убрано с полей, кроме капусты и моркови, а по утрам, чтобы умыться, иногда приходилось уже разбивать ледок в луже. Зато и ярмарки пошли одна за другое, все гуще — только поспевай, весёлые, поворачиваться, а ну-ка, атаман, выбирай, на какую ватаге податься ловчее да выгоднее! Встречались на ярмарках с другими скоморошьими ватагами, ладили миром или (что случалось реже) соединялись и удивляли народ такими игрищами, на которые не стало бы их порознь. И всё лучше понимал Васка, как повезло их ватаге с атаманом: где ещё найдешь второго Бажена — такого умного, умнее всех на свете, неистощимого на потешные выдумки? Однако все чаще малый замечал, что Бажен начинает грустить и задумываться. А вот Филя-медведчик, тот, напротив, чем ближе к зиме, тем веселее становился, и что удивило Васку, в Брянске добрый час проторчал возле торговца игрушками, приценивался и к дешевым бабьим побрякушкам.

Все разъяснилось в конце сентября, на захолустной ярмарке в большом селе Зыбково, когда закончили они там свою работу. Потные, в скоморошеском, разве что хари на затылки сдвинув, шли они на постоялый двор обедать. Мишка, пыхтя и еле лапы переставляя, плелся за Филей на цепи.

За ватагой увязался мужичок, седенький уже, кривоногий и явно перегулявший свою меру на ярмарке. Звали мужичка Андрюшей Бубенистом, и служил он, если не врал, стрельцом-литаврщиком в Путивле, а на ярмарку послан воеводою для конской покупки. Стрелецкого кафтана на нем не имелось — прогулял, наверное, как и казенные деньги…

— Я, Андрюша Бубенист, вам, игрецам, свой брат! С литаврами все службы служил…

— Не мешал бы ты нам, дядя, — Бажен мягко отодвинул гуляку. — Васка, плясал ты сегодня неплохо…

— Какой я тебе дядя? Да я с литавры во все походы за воинскими татары ходил и к бою всегда был первый человек! Да я на бою с татары…