У фонтанов желания

«Пусть так, — скажете вы мне, — но все равно ваш Перегрин — противен и смешон». Вот поистине тяжкое обвинение: он не вызывает симпатии

. От человека не требуют, чтобы он обладал высокими достоинствами или хотя бы характером; от него требуют только, чтобы он вызывал симпатию. Этого требует эпоха: вызывать симпатию значит быть покладистым, охотно участвовать в сомнительных делишках, преуспевать в жизни. Этого требует общественное мнение, которое в Европе создают женщины, а женщины требуют только одного: чтобы вы им нравились. В таких условиях все, что поднимается над обыденностью или хотя бы находится за рамками обыденности, вызовет недовольство, ибо нравиться может только посредственность, ведь тут наши судьи чувствуют себя как рыба в воде; вот почему гениев чаще всего восхваляют за то, что у них наименее самобытно, в чем масса может узнать себя, — и примиряются

с тем, что у них наиболее самобытно. Молодой человек, желающий жениться, зрелый муж, желающий стать депутатом, старец, желающий стать папой, выбирают одну и ту же тактику: съеживаются, чтобы казаться ничтожеством. Всякая незаурядная личность — оскорбление для общества: оно раздавит ее, если она не попросит прощения, и она будет прощена, только если прикинется очаровашкой. «Во Франции все, в чем проявляется сила, вызывает скандал», — говорит Стендаль, а Гете замечает: «Добропорядочное общество не терпит рядом с собой ничего выдающегося…» У Толстого мы читаем, что костыль Сикста Пятого должен стать дорожным посохом для каждого человека, который возвышается над остальными. В этом они единодушны.

А то, что всего-навсего выходит за рамки обыденного, кажется смешным. Особенно во Франции, стране мелких буржуа, где обожают все, что мелко. Данте, Микеланджело, Шекспира, Байрона у нас вначале сочли смешными, поскольку они были «странными», то есть не мелкими и не буржуазными. Семнадцатый век почитается у нас великим, потому что он выхолостил все, к чему прикасался: от античности до мавританской эпопеи. Мы только начинаем пересматривать мнение, будто идеальный перевод — это такой, где все острое систематически сглаживается, все необычное — упрощается. В каждом из нас сидит свой Фонтанес[10]

, как когда-то за спиной у Шатобриана, и заставляет нас выравнивать по линейке те чувства и поступки, которые выбиваются из общего ряда. Я спросил у одного человека, что он может сказать о смерти Перегрина, и в ответ услышал только: «Это — свидетельство чрезвычайно дурного вкуса». Любое общение с посредственностями (даже в виде беседы об искусстве или обмена житейскими наблюдениями) чревато опасностью: из него невозможно выйти невредимым. Поэтому любая дискуссия в данном случае более чем оправданна. Вот я и сказал моему собеседнику, что дурной вкус Перегрина проявился скорее не в этом, а в увлечении армянским мальчиком. В Марселе у армянских мальчиков монополия на уличную торговлю газетами. Их громадные носы, землистый цвет лица, немыслимая манера одеваться, и особенно — усы и мохнатые ноги, неожиданные в столь нежном возрасте, — все это позволяет догадаться, почему турки творят против них такие жестокости. Так уж мне захотелось: завершить столь серьезное рассуждение какой-нибудь выходкой опять же в дурном вкусе

. Скрежещи зубами, любезное общество.

* * *

Перегрин пожертвовал свою смертную жизнь потомству, чтобы оно подарило ему бессмертие. Но потомство взяло жизнь Перегрина и взамен не дало ему ничего. Добряк Лукиан, а за ним Вольтер, Ренан и даже словари, где впридачу к биографиям замечательных людей приводятся суждения, которые принято о них иметь (что совершенно возмутительно, ведь единственная задача словаря — предоставлять нужные сведения), — все они на разные лады пересказывают историю о глупом старике.