У Гааза нет отказа

Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, те входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился воя и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощью другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.

- Сходи за квартальным,- сказал он одному из сторожей.- А ты позови сейчас писаря.

Сторожа, довольные открытием, победой и вообще участием в деле, бросились вон, а Гааз, пользуясь их отсутствием, сказал вору:

- Ты - фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть. Бог тебя рассудит... а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились... Да постой, может, у тебя: нет ни гроша, вот полтинник; но старайся исправить свою душу: от бога не уйдешь, как от будочника!

Тут восстали на Гааза и домочадцы. Но неисправимый, доктор толковал свое: "Воровство - большой порок: но я знаю полицию, я знаю, как они истязают,будут допрашивать, будут сечь; подвергнуть ближнего розгам гораздо больший порок; да. и почем знать, может, мой поступок тронет его душу!" ("Былое и думы").

Ф. Достоевский воспринимал мир и людей чаще всего по-иному, чем А. Герцен, во многом был ему прямо противоположен.

Имя доктора Гааза появляется в первоначальных набросках к "Преступлению и наказанию" как обозначение темы разговоров. "Там собрание... Разговор. Гас"; "Разговоры у студентов... О Гасе". "...Уединился.., стал мрачный, пошел к Разумихину. Гас."

Позднее Раскольников, уже мучимый раскаянием, снова думает: "Неужели и я не могу быть таким, как Гас... Почему я не могу сделаться Гасом?"

О Гаазе вспоминал Достоевский и когда писал "Идиота". В характере князя Мышкина приметны некоторые гаазовские черты, а в рассказе одного из героев подробно говорится уже именно о Гаазе, каким его представляли себе товарищи Достоевского по "Мертвому дому": "В Москве жил один старик, один "генерал", то есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит "старичок генерал". Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никому, звал их всех голубчиками". Он давал деньги, присылал необходимые вещи - портянки, подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать и что грамотный прочтет неграмотному... Про преступление он редко расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся. Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России и по всей Сибири, то есть все преступники. Мне рассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про "генерала", а между тем, посещая партии, "генерал" редко мог раздать более двадцати копеек на брата".

Московский полицмейстер грозил Гаазу высылкой за то, что он "балует и возбуждает" преступников, потакает арестантам.

От высылки его спасла эпидемия холеры. В Москве не хватало врачей.

К началу 40-х годов, когда число жителей уже превышало 350 тысяч, в городе числилось всего 75 "вольнопрактикующих" и 217 служащих врачей. Во время холерных эпидемий число заболеваний доходило до 5 тысяч в месяц. Начинались народные волнения. И тот же полицмейстер, который хотел выслать Гааза, просил его о помощи; просил "добрейшего, почтеннейшего господина доктора успокоить простолюдинов, возбуждаемых слухами, будто "начальство и лекари пускают холеру".

И Гааз прямо из больницы шел на площади, на улицы, где шумели толпы, уже готовые громить полицейские участки и карантинные посты.

Его узнавали, встречали приветливо. Ему верили. И он уговаривал, успокаивал, объяснял, советовал, как уберечься от заболевания, как оказывать первую помощь больным.