У городских ворот

— Научил, — сказал он. — Каждую субботу я с тех пор в кабак ходил, а уж до бесчувствия пьян ни разу не был.

Я упустил нить разговора. Когда я снова стал слушать, говорили уже о другом.

— Я все это понимаю, отец, — медленно сказал Николай, как бы раздумывая, — конечно, никто тут не виноват. Я говорю только, что все-таки неприятно. Идешь по улице, Матрехина в окно смотрит. Ничего не говорит, а, наверное, думает, что вот, мол, мой где-то там, а этот, здоровый бугай, по улицам ходит; и что его на солонину берегут, что ли?

— Подожди, — сказал отец. — Война ведь еще не кончилась.

— Коленька, — сказала мать. — Знаешь, Нюрины письмо получили с Урала. Пишут Алексеевы и Козодоевы и еще там кто-то, — не помню уж. Собрались в общем компанией и написали. Пишут, что, мол, приехали, жизнь спокойная, войны как будто совсем нет. Уже и работать начали.

Мать хотела этим сказать, как будто случайно, к слову, что вот, мол, другие живут еще спокойней, так что уж нам стыдиться нечего. Она всегда в таких случаях приводила якобы случайный пример, рассказывала историю, не имеющую отношения к разговору. Несмотря на то, что и сейчас, как всегда, все поняли, что говорит она для того, чтобы утешить и успокоить, слова ее действительно успокоили Николая. Такой уж был у нее секрет в голосе, столько было в нем добродушия и желания, чтоб все обошлось мирно и хорошо.

Николай усмехнулся и повеселел.

— Ты уж всегда, — сказал он, — расскажешь к случаю.

И мать улыбнулась, довольная тем, что, хотя замысел ее и был разгадан, неприятный разговор кончился.

— Саша, — сказал дед. — Ты меня слышишь, Саша?

— Ты меня? — отозвался из угла дядя Саша.

Дед посмотрел на него сурово и сказал решительно, тоном, не допускающим возражений:

— Садись. В поддавки играть будем.

— В поддавки? — сказал дядя Саша нарочито веселым голосом. — Давай, давай в поддавки.

Дед принес шашки, расставил их на углу стола и, взяв за руку дядю Сашу, молча подвел к столу.

— Садись, — сказал он сурово. — Садись и играй как следует.

Дед двинул шашкой, а дядя Саша сидел и глядел на доску, видимо, не в силах сообразить, чего от него хотят. Отец вдруг встал, подошел к нему и положил ему на плечо руку.

— Ну, что ты, в самом деле, расстраиваешься прежде времени? — сказал он. — Ведь ничего еще неизвестно. Может, они во-время ушли и уже эвакуированы куда-нибудь в тыл. Может, в конце концов, их и не тронули. Отсидятся как-нибудь при немцах, а потом, когда Перечицы заберут обратно, ты к ним и явишься. Мол, здрасте, как поживаете?

Дядя Саша улыбнулся очень смущенно.

— Я, наверное, тоску на вас нагоняю? — неуверенно спросил он. — Может, я бы в другой комнате посидел?

— Играй! — рявкнул дед. — И играй внимательно.

Старики углубились в игру. Отец зашагал по комнате, негромко насвистывая какой-то старый марш, мать возилась с посудой, Николай неторопливо покачивался на стуле, тикал метроном в репродукторе.

В дверь постучали, и отец пошел отворять. Мы услышали в сенях голоса, и вот уже в комнату входила Анна Александровна, неся впереди себя синюю свою заграничную сумку, — ридикюль, как она называла ее по-старинному. Сзади шел Василий Аристархович, приглаживая на ходу волосы и кланяясь; как всегда, свежевыбритый, блестя золотым пенсне и тяжелыми дорогими запонками в манжетах, вылезающих из рукавов.

— Вы еще не спите? — говорил он, пожимая руки матери, деду, дяде Саше, Николаю и мне. — Я говорю Анне Александровне: зайдем к Федичевым. Она говорит: что ты, они спят давно.

Он стал рассказывать о вестях с Урала. Завод прибыл на место, все было не налажено, нехватало квартир, решили рыть землянки и главную улицу из землянок окрестили — Старозаводский проспект. Калашников рассмеялся.

— Такое уж наше свойство, — сказал он. — Все всегда недовольны, все кричат, что ни черта не выходит. А потом вдруг оказывается, что все как-то вышло и даже скорее, чем предполагали, и уже делают больше и лучше, чем должны были, и уже в Верховном Совете готовят списки награжденных, и уже плановики намечают план в два раза больший, чем прежний.

Отец рассмеялся. Они стали вспоминать, перебивая друг друга, годы первой пятилетки, когда все именно так и было.

— Поговорил с хорошим человеком, — сказал Василий Аристархович, — и настроение у меня немного исправилось. А то пришел к вам совсем огорченный.

— А что? — спросил отец. — На заводе что-нибудь неприятное?

Василий Аристархович протер пенсне.

— Назначил я начальнику цеха на десять часов вечера деловой разговор. Пришел к нему, а его нет. Стали искать, по телефонам звонить, и оказалось, что днем, никому ничего не сказав, сел он в машину, уехал на аэродром и улетел в глубокий тыл. До свиданья, товарищ Голосов, бывший начальник цеха!

Николай откинулся на спинку стула и свистнул.

— Нет, ей-богу, — сказал, помолчав, отец, — прав был Дегтярь — научит нас война разбираться в людях.