— Узун-каир! — отрывисто бросает он и жестом подзывает матроса, смуглого и мускулистого, как знаменитый боксер Стивенсон.

— Проход там, — показывает рукой. — Поселок, видишь? Держи правее…

— Поселок с людьми?

— Брошенный…

Я тоже смотрю в бинокль на желтые холмы Кызылкумов, на поселок, затерявшийся в песках.

— А что там, на бугре?

— Кладбище.

Странное кладбище. Обычно казахи строят могильные памятники из глины или кирпича, а здесь они выложены из толстых стволов саксаула. То ли это от недостатка нужного строительного материала, а может, местный обычай такой. Одни мазары представляют собой низкие округлые ограды, другие поднимаются ввысь острыми конусами.

На этот берег нам предстоит высадиться и поработать там дней пятнадцать.

— Палатки ставьте подальше от моря, — предупреждает капитан. — А то подует юго-восток, нагонит воды… Берег низкий, затопит…

Ну что ж, начинаем переправляться. Море в восточной части Арала мелкое и добраться до суши нелегко. Мешает водная растительность — листья рдеста плавают буро-зелеными поплавками по синей поверхности моря, а чуть глубже, у дна, качаются, как пышные зеленые волосы, водоросли вошерии. Трава наматывается на винт, и двигатель то и дело глохнет. За кормой поднимаются клубы черного ила, гребной винт цепляет дно. Оставляем лодку на якоре в море, а сами бредем по колено в воде к берегу — надо устраивать лагерь.

Много раз я бывал в пустыне, не в этой, так другой. И знаю — нового будет мало: такой же песок и те же растения. Но каждый раз при встрече с пустыней охватывает волнение…

Земля эта кажется мне живой, не в том смысле, что здесь много живности, а сама земля будто живая… Я смотрю на холмистую гряду барханов, что поднимается в полукилометре от моря, а эта живая песчаная цепь угрюмо смотрит на меня и наш лагерь.

Впечатление — не обман, земля действительно живая, и я постепенно постигаю это.

Низина, что лежит между морем и барханной грядой, совсем еще недавно была морским дном.

— Хруп, хруп, хруп, — раздается во время ходьбы, ломаются под ногами ракушки-сердцевидки, сплошным толстым слоем покрывшие землю. Путается в ногах, сухо шелестит морская трава-чалан, оставленная морем на суше. Бурая эта трава лежит большими горбатыми кочками по всей низине от моря до барханов. Подует сильный ветер и вдруг — что такое? Бегут один за другим круглые неуклюжие звери, похожие на медведей. Так ведет себя на суше морская трава-чалан…

Ветер властвует над морем. По его прихоти оно то отходит, далеко обнажая берег, то, наоборот, наступает на сушу. Поэтому вблизи от моря всегда мокрая земля. Все здесь истыкано острыми следами сайгаков и джейранов. И волки приходят сюда, прячась за кучами чалана, подкарауливать добычу. А дальше, куда не достают никакие волны, надуло песчаную рябь, и по ней уже принялись в рост пустынные травы и кустарнички: лебеда да кое-где молодые ростки тамариска.

Полуденные песчанки обживают «морское дно», выкопали себе норки в песке и с писком убегают в них при приближении человека.

Вот оно — живое движение земли! Пустыня наступает на море, постепенно, но уверенно покоряя его.

Еще дальше от воды высокая песчаная гряда, она неподвижна, но похожа на стремительный вал, катящийся на море. На гребнях барханов цепко держаться кривые узловатые кусты — джузгуны, увешанные, как елочными игрушками, красноватыми шариками плодов. Шарики отрываются от растения и наперегонки катятся по крутому склону бархана в низину. Тоже наступление пустыни.

По песку, то вверх, то вниз тянется двойной след, будто прошел миниатюрный гусеничный трактор. Черепаха! Забралась на высокий бархан и смотрит с высоты на открывшийся синий простор. Вытянула вперед морщинистую шею, по-старчески жует челюстями, будто размышляет… Постояла и повернула обратно. Дальше нельзя, не пришло время…

У КАМЕННЫХ СТОЛБОВ ЧАРЫНА

Много в Семиречье географических названий странных, волнующих, загадочных: Тасмурун, Кетмень, Хан-Тенгри, Алтынэмель…[6] А в слове Чарын есть что-то чарующее. В одном этом названии целый рассказ из намеков, предположений, догадок…

Река Чарын протянулась от истока до впадения в Или на триста пятьдесят километров, течет она среди горных ущелий, стиснутая отвесными скалами, потом выходит на просторы ровной глинисто-песчаной пустыни.

Не сразу, а может быть, и не всякого поразит своеобразная красота этой реки. Помнится, был я на Чарыне во время недолгой студенческой практики. Но тогда так весело и счастливо проходили дни, что сам Чарын отступил на второй план. Были вода и солнце, луна и звезды, но были так, как могли быть в любом другом месте.

Но Чарын не забылся… Где-то в глубинах памяти осталось беспокойство, связанное с именем этой реки, порой звучали в ушах плеск воды и гулкое эхо обвалившихся глинистых берегов. И все тянуло вернуться к Чарыну, посмотреть на него подольше в повнимательней, поразмышлять…