У каждого свой путь в Харад

– И что? Хоть шерстью обрасти, как медведица, – разве ж можно в такую холодину человека от очага в сени гнать? Я вот молока принесла, излишек. Полкрынки в бадью, где на сыр молоко киснет, не влезло. Думала – раненым. Так и отдавать теперь не хочу. Держи, дочка, сама выпей.

Берегиня под конец этой тирады рассмеялась:

– Спасибо вам! Да только они меня не гнали. Правда. Я сама ушла.

– Боишься их, что ли? – В глазах бабушки, честно пытающейся понять странные взаимоотношения путников, возникло сомнение. Теперь она размышляла, а не стоит ли и ей начать их опасаться.

Оденсе отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Так что ж за нужда тогда сидеть на морозе?

– Столько уже в дороге, что я как будто привыкла.

– Долго без дома уже? – И глаза старушки затуманились печалью при мысли о собственных детях, которые тоже сейчас были на морозе и без дома.

– С ноября.

Старуха заойкала, держась за щеки:

– Бедная деточка! Пойдем-ка со мной. У печи ляжешь, там тепленько.

Проходя по двору, Оденсе услышала вопросительное ворчание привязанных собак.

– За собак даже не думай, – резко сказала старушка, проследив за ее взглядом. – Я им молока не дам. Рылом они не вышли – молоко лакать. Каши я им наварила с одного хвоста. Быка-то забить пришлось, а хвост, он без надобности остался – наша-то собака…

Старушка осеклась, так и не закончив объяснять, куда подевалась их собака.

– А я сама хвосты не ем. Чевой-то брезгую. А он висит и висит с окороком рядом. Без дела. Высох весь. Давеча еще подумала: зачем он висит? А сейчас в коровник пошла, а собачка ваша выползла и смотрит так ласково да хвостиком дорожку метет – так я про хвост возьми и вспомни. У меня там чан с кипятком в избе, можешь, дочка, в сенях ополоснуться.

От мысли о горячей воде Оденсе чуть не замурлыкала. Это было почти счастье.

Чем дальше она отходила от бани, тем легче ей становилось.

Проснулась Оденсе на рассвете. Старуха уже хлопотала по хозяйству, время от времени звякали друг о друга неловко поставленные чаны и ведра. На груди у берегини сидела большая пушистая кошка.

Глаза у зверя были светло-голубые, а шерсть вся серая, кроме угольно-черных ушек и хвоста.

Кошка смотрела в глаза берегини. И было в них такое невероятное спокойствие, что уходить от этой кошки совсем не хотелось.

Старуха пекла на углях три лепешки. Сняла их и одну положила под полотенце на стол, вторую заставила Оденсе съесть, а третью завернула ей с собой. Взяв обещание, что девушка съест ее сама и с мерзкими мужиками делиться не будет.

Когда собачья упряжка выехала за ворота, старуха еще долго стояла и смотрела им вслед. Она вспоминала свою внучку, слеза увлажнила морщинку, идущую от глаза. Старушка молилась, чтобы и ее кровиночку кто-то приласкал и накормил в дороге, если придется и ей вот так же, день за днем, брести по снегу.

Она еще не знала, сколько и каких именно приветливых слов скажет по поводу путников два дня спустя, когда зайдет зачем-то в баньку и обнаружит там на лавке рядом с крынкой слабого еще низкорослика, которого сослепу поначалу примет за ребенка.

Впрочем, кошки Ниха не приняли, и когда меньше чем через неделю старушка выставила проводника за ворота, сердце у нее не заныло ни по поводу его почти прозрачной бледности, ни по поводу болтающейся у него на спине изрезанной в лохмотья одежды.

Рыман им было никак не обойти.

К препятствиям, которыми, несомненно, являлись окружающие со всех сторон болота, добавились стоящие на каждом перекрестке рыманские разъезды.

Рыман по старой привычке под шумок старался разжиться шальной деньгой. То здесь, то там на разъездах дружинники вводили собственные новые налоги. Насильственно средства у проезжающих никто не отбирал. Те, кого не устраивала плата, плевали и разворачивали обозы восвояси, под веселое улюлюканье дружинников. Хитрые переправлялись на сторону Потлова и искали проводников. Умные старались договориться. Хальмгардские деньги Листопада вызвали массу вопросов на первом же переезде. Путников пропустили, весело похлопывая по плечу, не спрашивая документов, и вежливо препроводили под арест в одну из занятых дружиной хат.

Все было сделано так спокойно, что даже собаки ничего не заподозрили.

Хотя, возможно, дело было в том, что от дружинников не исходило никакой угрозы. Монаха с Оденсе задержали не из-за того, что почувствовали в них врагов или преступников, а скорее из любопытства.

Странные деньги, странные собаки, сами тоже какие-то странные. Мало ли…

Этого вполне достаточно, чтобы разбудить любопытство. А главное, проснулась мысль: а вдруг эти пленники заинтересуют командира или, бери выше, – сотника, и за них можно будет получить награду? Или хотя бы выкуп, если они никого, кроме своей родни, наверняка такой же странной, интересовать не будут.

Наверное, счастье в тот день смотрело на кого-то другого, потому что в самый последний момент им тотально не повезло.

Прибывший в сумерках командир разъезда перекусил на ходу соленым огурцом. Он был устал, зол, и, судя по всему, больше самих пленников желал скорейшего окончания допроса.