У Лукоморья

В год освобождения Михайловское являло вид печальной развалины. По дорогам и памятным аллеям ни пройти ни проехать. Всюду завалы, воронки, разная вражья дрянь. Вместо деревень — ряд печных труб. На «границе владений дедовских» — вздыбленные, подорванные фашистские танки и пушки. Вдоль берега Сороти — развороченные бетонные колпаки немецких дотов. И всюду, всюду, всюду — ряды колючей проволоки, всюду таблички: «Заминировано», «Осторожно», «Прохода нет».

Людей мало. Солдаты-саперы разминируют пушкинские поля, луга, рощи и нивы. Изредка раздаются гулкие взрывы.

В садах Михайловского, в бывших фашистских блиндажах и бункерах лагерем встали возвратившиеся на свои пепелища жители деревень. Они разбирали немецкие блиндажи и тащили к себе бревна, чтобы строить взамен сгоревших изб новые. На большой поляне у въезда в Михайловское расположились войска, которым было поручено в ближайшие месяцы очистить пушкинскую землю от взрывчатки. Временами казалось, что война продолжается. Но нет. Радушны и радостны лица людей. Всем хочется строить. Строить жизнь вновь. Строить заново всё, что погибло, но не должно погибнуть.

Весна 1945 года. Скоро первое воскресенье июня.

Первый послевоеный пушкинский праздник, традиция которого была прервана войной. К нему люди готовились с особенной радостью, и хотя у каждого было своё горе, всё же спешили навести какой-то порядок на своих усадьбах и на усадьбе Пушкина.

Утром 6 июня в Михайловском собралось тысяч десять народу. Ни лошадей, ни машин. Все пришли пешком. Иные пришли за пятьдесят километров. Много калек — инвалидов войны. Это были «смотрины» — встреча тех, кто остался жив после гитлеровского нашествия. На временной арке, сколоченной из жердей, висел самодельный веселый портрет поэта с надписью на кумаче: «Здравствуй, Пушкин!» Его написал самоучка-художник, сапер. В центре поля стояли войсковые походные кухни, здесь гостям был предложен чай. Подумать только — с сахаром! В аллее Керн продавали печатные портреты Пушкина, а также книжечки о Михайловском, только что изданные в Пскове.

Приехали гости. Из Пскова — журналист Иван Виноградов, из Ленинграда — поэт Всеволод Азаров, артистка Надежда Комаровская и известный ученый, профессор Ленинградского университета, ныне покойный Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов — человек хотя и пожилой, но восторженный и громогласный. Узнав, что в Михайловском состоится традиционный пушкинский праздник, он, несмотря на свои преклонные годы и уговоры родных, счел за долг и великую честь побывать на нем.

В то время поездка в Михайловское была большим испытанием. Поезд из Ленинграда до Пскова шел около двух суток. Из Пскова в Пушкинские Горы нужно было ехать или на лошадях или на попутных грузовиках, да и то только до реки Великой, что у деревни Селихново. Моста через реку не было, он был взорван, и направляющимся дальше, в сторону Новоржева и Пушкинских Гор, приходилось переплывать с берега на берег на сколоченных на живую нитку бревнах.

Всё это пришлось пережить доброму старику ученому, и он порядочно раскис. А тут еще разболелись у него зубы и налился флюс. Повязал он лицо повязкой и стал похож на раненого деда-партизана.

— Партизан, партизан! — шептались шмыгавшие вокруг него мальчишки…

Ночевали гости на наспех сколоченных топчанах в кабинете директора заповедника, а кабинет — одно лишь слово что кабинет, а по существу — полуразвалившийся шалаш.

И вот наконец торжественный митинг на околице Михайловского. Евгеньеву-Максимову предоставляется слово о Пушкине. Ученый горячо говорит о бессмертии и величии Пушкина, о его патриотизме, о том, как в годы войны Пушкин помогал нашим воинам громить фашистов. По ходу рассказа профессор стал читать седьмую строфу седьмой главы «Евгения Онегина»:

На ветви сосны преклоненной,Бывало, ранний ветерокНад этой урною смиренной

Качал таинственный венок…

Когда он дошел до слов: «И на могиле при луне, обнявшись, плакали оне», — стихи выпали из его памяти. Создалось неловкое молчание. И вдруг встал один из участников праздника, какой-то высокий бородатый дед, и, чеканя пушкинский ямб, стал громогласно читать то, что никак не мог вспомнить профессор:

Но ныне… памятник унылыйЗабыт. К нему привычный следЗаглох. Венка на ветви нет;

Один под ним, седой и хилый,Пастух по-прежнему поетИ обувь бедную плетет.

Профессор не перебивал старика, почтительно дав ему прочесть строфу до конца. После доклада удивленный Владислав Евгеньевич подошел к неизвестному и, обнявши его, предложил посидеть с ним вместе неподалеку от эстрады.

— Голубчик, кто вы, что вы, откуда, милый вы мой?