У ночи тысяча глаз

Человек продолжал мне что-то объяснять, но едва ли слышала, что он говорит. Ему, вероятно, как-то хотелось помочь мне, облегчить мое положение, убедить, что все будет в порядке, что они вообще еще не имеют о самолете никаких сведений, ни хороших, ни плохих. Он проводил меня до выхода из зала ожидания, когда я направилась к машине, — проводил, пожалуй, не столько из любезности, сколько из желания от меня избавиться. Это меня вполне устраивало — мне и самой хотелось поскорее остаться одной.

Я снова оказалась на воздухе. Все пронизывал тот же самый солнечный свет, окрашенный в бисквитные тона; ваша фигура отбрасывала ту же самую темно-синюю тень; то же самое, подобное зеркалу, голубое небо, на нем два-три облачка, как будто кто-то небрежно стряхнул с губки пену. Весь мир был такой чистый, умытый.

Усевшись в машину, я завела двигатель и немного посидела. Понимала, чтобы машина тронулась, надо нажать педаль газа, но не нажимала ее — мне казалось, это так трудно.

Наверное, просидела бы там гораздо больше, но один из работников стоянки наконец подошел ко мне. Он слышал, что двигатель работает, а машина не трогается.

— У вас проблемы, мисс? Что-нибудь не так?

— Да нет, — мрачно ответила я. — Машина работает как часы, стоит только захотеть. — И, нажав педаль газа, наглядно ему это продемонстрировала.

Домой я добиралась медленно, что называется, ползла. То и дело забывалась, и тогда машина чуть не останавливалась. Потом до меня доходило, что нужно все время прилагать усилия, и я снова посылала машину вперед.

От шока я как-то вся поблекла и отупела. Причем понимала, что пока еще не так уж и плохо: по-настоящему плохо мне будет, когда это помрачение пройдет.

У города был тот яркий, будоражащий, оживленный вид, какой придает ему ясный день. Витрины магазинов ослепительно сверкали, будто подпирающие солнце зеркала. Тут и там взмывающие вверх известковые и гранитные фасады выглядели на фоне неба так, будто их только что почистили. Люди оживленно двигались, каждый погруженный в собственную лужицу темно-синих чернил, которая следовала за ним по пятам, куда бы он ни пошел. Даже сами тротуары поблескивали крошечными частицами вкрапленной в них слюды.

Я остановилась на красный свет, и мне вдруг пришло в голову, что сейчас отец должен был бы находиться на сиденье рядом со мной, в своем свободном пальто с поднятым воротником и с портфелем на коленях; мы бы без умолку болтали… но нет, я молча сидела в машине одна. Я повернулась и посмотрела на пустое место рядом, рука потянулась и с невыразимой тоской коснулась его. Затем вернулась на ободок рулевого колеса.

Чуть дальше на одной из площадей я увидела грузовичок, из которого выгружали свежие газеты для киоска; я остановилась и сделала знак киоскеру поднести мне экземпляр к машине, он не успел еще даже разрезать бечевку, которой была перевязана толстая квадратная пачка.

Происшествие уже попало в газеты. Правда, ничего такого, чего бы я не знала, там не сообщалось. Просто теперь все обрело какую-то окончательную определенность в печатном слове, а что может быть ужаснее этого?

«Как сообщают, пропал самолет с четырнадцатью пассажирами и членами экипажа на борту. Связь с ним прервалась, когда он находился где-то над Скалистыми горами. Организуются поисковые партии…»

Меня захлестнуло волной новой боли, которая заполняла собою самые укромные уголки души и сердца. Я скомкала газету, опустила ее на подножку, а уж оттуда она скатилась на тротуар. И снова поехала вперед.

В доме уже обо всем слышали — поняла по их лицам. Но красноречивее всего оказался тот факт, что они ничего не сказали, даже не спросили, почему его нет на сиденье рядом со мной. Видно, полагали, что, умалчивая обо всем, проявляют тактичность. Вероятно, были правы — в любом случае облегчить мою боль они не могли.

Мне хотелось поскорее добраться до какой-нибудь комнаты и остаться одной, но сначала мне надо было пройти мимо них.

Я увидела, что миссис Хатчинс смотрит на меня.

— Только напрасно съездила, — сказала я, улыбнувшись ей холодной улыбкой.

Заглянув на минутку в столовую, я допустила ошибку, поскольку застала их врасплох: они как раз убирали со стола завтрак, приготовленный к возвращению хозяина.

— Можете все убрать, — распорядилась я и резко отвернулась.

— Можетт, хотть чашка кофе, мисс? — с мольбой в голосе предложила Сайн.

— Нет, спасибо. Приготовьте мне бренди. Я возьму его с собой в комнату.

Когда она вернулась с бренди, ей пришлось искать меня. Я стояла у радиоприемника. По всей вероятности, они включали его до моего возвращения: стеклышко под полукруглой шкалой все еще источало тепло.

— По нему что-нибудь сообщали?

— Нет, мисс. Миссис Хатчинс пробовать. Говорить только, как печь пирог.