У ночи тысяча глаз

Отец резко встал, как будто это ехидное оскорбление застало его врасплох, укололо его и он инстинктивно вскочил на ноги, не успев взять себя в руки. Однако он тихонько отступил в сторону и постоял немного в глубокой задумчивости у старого комода, спиной к нашему хозяину, и я увидела, как он праздно трогает руками банку с табаком, словно обдумывая, как продолжить нашу беседу.

Наконец он повернулся к Томпкинсу.

— Простите, если мы наступили вам на любимую мозоль, — мягко заговорил он. — Мы пришли сюда вовсе не для того, чтобы проверить вас или потешаться над вами. Мы пришли показать, что ценим ваш дар, чтобы выразить свою благодарность.

— Мне вы ничем не обязаны, — угрюмо ответил Томпкинс. — Я ничего не сделал. — Он курил трубку, и его мрачный взгляд сосредоточился на ее гипотетической траектории, на нас он не смотрел.

— А мы считаем, что обязаны, — возразил отец. — Что же насчет того, чтобы рассказывать нашим друзьям, могу заверить вас, раз таково ваше желание, мы никому не скажем ни слова. В этом смысле я ручаюсь за дочь, как за самого себя.

Отец подошел к хозяину Дома и протянул ему руку:

— Может, я могу что-то для вас сделать, чем-то помочь…

— Ничего не нужно, — твердо открестился Томпкинс. — Мне ничего ни от кого не нужно. Я ничего ни у кого не прошу, только бы меня оставили в покое.

Я раздумывала, пожмет ли он протянутую руку. Он таки ее пожал, но довольно неохотно, без всякого изящества, и быстро отпустил.

Пока я наблюдала за происходящим, мне на мгновение пришло в голову, что он, вероятно, от природы мал духом, мелочен — не важно, насколько велика его Сила, — что и проявилось в этом пустяковом инциденте. Лучше бы уж он вообще не пожимал протянутую руку, чем подал ее столь жалким образом. Томпкинс так и остался мальчиком с фермы, вечным неудачником, обозленным тем, что вынужден нести непосильное бремя.

От меня не укрылось, как он на мгновение глянул на руку моего отца, когда ее отпустил, и мне вспомнилось, как еще мальчиком он однажды сказал матери Эйлин: «Каждый раз, когда о чем-то подумаешь, вместе с мыслью появляется картинка, и она проходит перед тобой, картинка того, о чем ты думаешь».

— У нас нет ничего общего, у вас и у меня, — язвительно бросил он. — Прежде всего, я не просил вас приходить сюда. Но теперь, раз уж вы пришли — хорошо еще, что одни, — пусть это будет в последний раз. Если вы вернетесь сюда, у меня из-за вас в один прекрасный день будет много неприятностей. А теперь уходите. Возвращайтесь к привычной для вас жизни, а меня предоставьте моей. Возвращайтесь в свой прекрасный дом, к гостям, которые будут у вас на обед и которые носят часы с бриллиантами на подвязках у колен, к своему маклеру, покупайте акции. Только, возвращаясь туда, постарайтесь не задавить маленьких девочек.

— Идем, Джин, — кратко бросил отец и придержал для меня дверь.

Я увидела, как он, прежде чем закрыть ее за собой, повернулся и посмотрел на Томпкинса. Он оказался ко мне спиной, и я не заметила его взгляда, но, судя по тому, как он держал голову, я догадалась, что в его взгляде невыраженный словами упрек за ничем не спровоцированную нелюбезность.

В проеме закрывающейся двери я в последний раз увидела человека, к которому мы приходили. Он сидел за столом, поднеся трубку ко рту, голова наклонена, взгляд мягких синих глаз под бровями песочного цвета сосредоточен на нас. При тусклом электрическом освещении он казался скучным, непоследовательным, простецким. Никакого величия, ни внешнего, ни внутреннего, в нем не было. Всего лишь бездушная фигура в безвкусно обставленной жалкой комнате. И я чуть ли не подивилась, а что же это мы там делали.

И тут дверь захлопнулась, он скрылся из виду, а отец повел меня вниз.

Мы не разговаривали. Мы прошли мимо двери Магуайров, спустились на улицу и сели в машину.

— Поведу я, — пробормотал он. — Ты, должно быть, устала.

Это было первое, что мы сказали, выйдя оттуда.

Ветер приятно освежал лицо, я закурила сигарету, и сигарета мне тоже доставила удовольствие.

Я знала, что рано или поздно нам все равно придется обо всем поговорить, и подумала: «Можно начать и здесь, пока еще свежи впечатления». И начала:

— Ты не веришь?

— Весьма хорошее представление. Исключительно хорошее. — Мне показалось, что он сказал это с некоторой тревогой, хотя я и не была до конца уверена.

Я подумала о самолете. О телеграмме. Мне и самой так хотелось не верить, так было необходимо, чтобы отец мне в этом помог. Меня радовало, что он не верит, и мне жутко хотелось, чтобы его неверие еще больше укрепилось. Я жаждала остаться с ним на солнце. На солнце скептицизма. В моем костном мозгу по-прежнему сидел холод мрака.

— Этим своим представлением он поднял наш разум на небывалую высоту, — продолжал отец. — И тут же не оставил от него камня на камне. Так что суеверная служанка-ирландка тут ни при чем.

— Но каким образом? Он все время только и делал, что отрицал.