У памяти свои законы

Мать любила обцеловывать ее голенькое тело: ручки поцелует, ножки, каждый пальчик в отдельности, спинку, шейку, животик, коленочки, локотки — каждое местечко на Нюркином тельце имело свой вкус. Но наиболее сладким, ни с чем не сравнимым по приятности местом была Нюркина попка.

Впрочем, вкусная эта попка была, очевидно, для Нюрки тяжела: во всей округе уважающие себя детишки Нюркиного возраста очень ловко и в самое время научились ходить. Нюрка же проявляла упрямую лень и никак не хотела принимать свойственное человеку вертикальное положение. Она демонстративно ползала на четвереньках, подтверждая общеизвестный научный факт, что человек произошел от обезьяны.

Мать ставила ее на ноги, Нюрка пускала слюни, стояла секунду, но попка перевешивала, и Нюрка-бандитка — хлоп! — садилась на пол. В общем-то мать понимала, что всему свое время, что Нюрка преодолеет земное притяжение и будет бегать на своих двоих, как и положено человеку, но очень она боялась, как бы люди чего не сказали, как бы не подумали, что ее дитя не совсем здорово, отстает, дескать, в развитии. А людская молва — дело серьезное, всю жизнь не отмоешься от напраслины.

Однако люди не успели пустить молву о Нюркиной неразвитости: в один прекрасный день она поднатужилась, встала на ноги, потопала в огород, где на желтом огуречном цветке сидела, брюзгливо жужжа, черная мохнатая пчела.

Нюрка научилась лопотать раньше, чем ходить. Она лопотала всякие свои несуразные слова, как иностранка, — для себя понятно, а окружающим загадка. Увидев пчелу, Нюрка и над нею что-то заверещала, но пчеле не захотелось слушать и она улетела от младенческой болтовни.

Мать с испуганной радостью глядела на Нюрку и вдруг — баба необразованная, дурь деревенская — заплакала, словно с ее ребенком случилась беда. Заплакала не от радости, нет, грустная печаль, как неожиданная боль, пронзила ее сердце. Пока сидела сиднем, Нюрка была еще привязана к мамке, а нынче, как встала на ножки, словно бы отлепилась от своей родительницы, сделав первый, не зависимый ни от кого шаг. Пошагала Нюрка по земле самостоятельной походкой навстречу не таким уж далеким старости и смерти.

Страшно стало матери от этих глупых мыслей, она обругала себя нехорошими словами и, хотя обругала, однако слез не могла унять, печаль не оставляла ее: жалко ей было отчего-то и дочку и себя. Нюрка делала первые долгожданные шаги, а мать неразумно жалела ее, заглядывая в далекую дочкину старость.

С каждым днем Нюрка предпринимала все более дальние путешествия, открывая для себя землю, на которой ей предстояло жить и совершать разные поступки.

Однажды Нюрка выкатилась на улицу и встретила Ваньку Аверина, известного во всем районе пьяницу и лентяя.

— Здрасте, гражданочка, — сказал Аверин Нюрке, поклонился в пояс и дыхнул на нее всею выпитою за день водкой. — Извиняюсь, конечно. Мы люди простые...

— Бюль-бюль, — ответила Нюрка.

— Это ты правильно говоришь, — согласился Аверин, — в самую точку. Хотя погоди, с какой стороны поглядеть: ежели с той, то, понимаешь, нету тонкости в твоем замечании, а без тонкости разве это замечание? Пустота одна без тонкости-то, философия, и все тут... Ну, а коли вот с этой стороны поглядеть, то соглашусь, доподлинно ты права, и спорить или там опровергать твою позицию, нет, не стану. Куда идешь-то?

Нюрка пролепетала что-то на своем иностранном языке и — невинное дитя — доверчиво потянулась к злодею Аверину, требуя, чтобы он взял ее на руки.

— Новости! — сердито сказал Аверин. — Шагай, не рассыпешься. Не на того напала, я с женским полом строг, нельзя, понимаешь, вас баловать... Шагай, говорю, не рассыпешься...

Он сунул Нюрке длинный шершавый палец, она ухватилась за него, и так они пошли рядышком в неизвестном направлении, шатаясь, но соблюдая равновесие.

Шли, шли и добрели наконец до аверинской избы, где он проживал совместно с супругой по имени Татьяна и ее матерью, любимой своей тещей, от которой ему не было на этом свете ни спасения, ни покоя.

— Опять наклюкался, бесстыдник! — вскричала теща, объявившись на крыльце. Она, как ведьма, с полной неожиданностью вылетела из избы, махая ручищами-крючищами. Нос ее стоял торчком. Нос у тещи был знаменитым — рос на семерых, а попал на одну.

Аверин сделал кислую мину и с достоинством ответил:

— Чихал я на тебя! — сплюнул и добавил презрительным тоном: — Деревенщина! — Чем ранил тещу в самое сердце, ибо она до слез не любила, когда ее так называли, почитая это слово обиднее всякого ругательства. А ведь никакого для нее оскорбления в этом не было, потому что происходила она из крестьянского рода, жила в деревне, образования не имела, по умственному развитию ничего выдающегося из себя не представляла.

— Идол, — вскричала теща, — черт не нашего бога! Зачем дитя привел, издеватель?

— У вас, мадама, не спросил, — ехидно ответил Аверин и этой самой «мадамой» окончательно сразил ненавистную тещу. — Идем отсюда, Нюрка, тут звери допотопные живут... Ну их!