У Пяти углов

Молодец, Света! Что значит — учительница. Сразу появилась наглядность. Слушать — одно, а увидеть и пощупать — совсем другое.

Следопыты, передавая друг другу, щупали и взвешивали сухарик.

Девочка, та, что отдавали рапорт, подняла руку как в классе:

— А можно спросить?

Павел Порфирьевич с удовольствием кивнул: значит, рассказ подействовал, пробудил конкретный интерес.

— Скажите, пожалуйста, а что стало с той женщиной и ее сыном? Которых вы спасли. Вы с ними не встречались после войны?

Когда-то об этом же спрашивали и Люся, и Света. Очень им хотелось, чтобы у истории был счастливый конец; хотелось, чтобы Павел Порфирьевич взял их за руки и привел к спасенной женщине — вот была бы сцена, лучше, чем в любом кино! Приходилось их слегка разочаровывать, хотя и не очень: счастливый конец получался, но без эффектных сцен. То же самое пришлось повторить следопытам:

После войны я пытался их разыскать, пришел в ту квартиру. Мне рассказали, что они дожили до апреля, а затем эвакуировались. Дальше следы теряются. Ведь я не знаю их фамилии — они моей. Мне тогда в феврале и мысль не пришла, чтобы оставлять свою фамилию или адрес. Я ведь не ради благодарности.

Пусть запомнят, что добро делается не в расчете на благодарность: очень важно как воспитательная истина, даже важнее, чем эффектная встреча после войны.

А жалкий заплесневелый сухарик достался между тем маленькому отличнику. Тот его поднес совсем близко к очкам — не то рассматривал, не то обнюхивал. Вот-вот, пусть представит, как бы он выживал на таких сухариках!

— А мне можно спросить?

Павел Порфирьевич кивнул с еще большим удовольствием: приятно, что и у отличника вопрос.

А скажите, пожалуйста, как мог тот сухарик, которым вы угостили знакомого с Саперного переулка, заплесневеть? Ведь плесень заводится, если хлеб долго лежит в тепле. Мы проходили. А тогда хлеб не лежал, его съедали быстро, мне рассказывал дедушка. И было холодно даже в домах.

— Какой твой дедушка?! Он же в Алма-Ате, в эвакуации! Что он знает!

Павел Порфирьевич выкрикнул это, не успев толком подумать. Снова показалось, что отличник — внук Горницких: кто же еще может ему не верить?

Крик Павла Порфирьевича испугал отличника, тот стал торопливо оправдываться:

— Почему в Алма-Ате? Мой дедушка здесь всю блокаду! Он был ремесленником. До войны. Их сразу на Металлический. Зато рабочая карточка.

Понимает: «рабочая карточка»!

Павел Порфирьевич немного опомнился, сообразил, что отличник — вовсе не обязательно внук Горницких. То есть точно не внук. Надо ж было выкрикнуть такую глупость про Алма-Ату — выдать себя! Сначала выдал себя заплесневелым сухариком, а потом еще вдобавок — про Алма-Ату… «Не плесневели»! У них, у Бочаровых, бывали случаи, что и плесневели, но не объяснишь же причин вредному отличнику!

А что объяснишь?

Павел Порфирьевич схватился за левую сторону груди почти под мышкой, где, по его представлениям, находится его сердце. Все правильно: ведь расширено от порока, он как фельдшер понимает. Расширено, устало, каждую минуту может отказать…

— Света, капли… Скорей… Ты знаешь… Когда не верят… Идите, ребята, идите… В другой раз…

Света знала, где капли, потому что у Павла Порфирьевича случались настоящие приступы, и сейчас он почти инстинктивно ухватился за свой порок сердца, как за единственный способ избежать объяснений.

Следопыты вскочили смущенные. Отличник покраснел. Высокая девочка сказала тем же голосом, каким отдавала рапорт:

— Ну, Копылов! Вечно ты! Разберем на совете отряда!

И Света, которая недавно так явно гордилась своими учениками, подхватила:

— Не умеешь себя вести, Копылов. Жалко, твой дедушка тебя не воспитал как следует. А то слушаешь рассказы, которые не понимаешь!

Следопыты поспешно ушли, а Павел Порфирьевич все еще держался за грудь на всякий случай. Да сердце и вправду покалывало…

Очень хотелось Павлу Порфирьевичу, чтобы въедливый отличник получил как следует. Ну что такое совет отряда! Надо, чтобы Света вызвала родителей и чтобы дома… Жалко, нынче редко в каких семьях порют детей. Разложить бы его, очкастого! Хорошее средство. Павла Порфирьевича пороли — и отец, и набожный дедушка. Дедушка, берясь за ремень, чего-то повторял из писания про порку — смысл тот, что полезное дело. Видно, и вправду полезное, потому что вырос же Павел Порфирьевич человеком. А кем вырастет этот отличник, этот Копылов? Кем вырастет, если уже сейчас, вместо того, чтобы слушать и воспитываться на примере, задает старшим ехидные вопросы, старается поймать на слове!

Павел Порфирьевич выпил двойную дозу капель и опустил руку.

Света волновалась вокруг него:

— Как ты, дедун? Ну что? Да не переживай ты!

— Не могу не переживать. Характер такой: все близко к сердцу. Это кто равнодушные, тем все равно, а мне — все близко к сердцу… Ничего, уже лучше. Ты бы родителей вызвала этого Копылова, пусть бы дома…

— Обязательно, дедун! Конечно, вызову! Пусть поговорят с ним про уважение к старшим!