У пирамиды

Действительности, т. е., разумеется, «истинной» действительности, нет, но она должна быть. Ее нет, но ее можно искать и стремиться «добыть»; она мыслится в качестве возможной.

Именно это «полагание в качестве возможного» и отличает, как кажется, утопизм Современности от предшествующих ему. «Утопизм» как таковой является, очевидно, некоей общечеловеческой константой; всегда и всюду создавались какие-то, вообще, «утопии». Однако современные (в нашем смысле) утопии отрицают свой утопический характер, т. е. считают себя имманентно реализуемыми. Утопия в Современности выступает не как контрастный образ, долженствующий продемонстрировать соответствующей современности ее пороки, и не как некое «мифологическое» будущее, «золотой век», практически не связанный с настоящим, но как непосредственное продолжение настоящего. Утопии поэтому не столько даже предсказывают будущее, сколько указывают на него и показывают, что надо делать для его достижения. Соответственно они объявляют утопиями все конкурирующие утопии, самих же себя считают, как правило, «наукой» («научный коммунизм» и т. п.). В этом смысле современный утопизм соприроден, конечно, современной же вере в науку и «прогресс». Обретая свою позитивность в перспективе будущего, действительность, таким образом, по самой природе своей «прогрессивна», «идеалы» же всегда более или менее «ретроградны». Как остроумно замечает Йоханес Кляйнштюк, «прогрессивный современный человек», хоть и верит, что «уже обладает действительностью, а все-таки хотел бы, пожалуй, сделать ее еще чуть-чуть более действительной».[96] Действительность как бы все время тянется к себе самой, все время пытается дорасти

до самой же себя; в этом дорастании она только и может сама с собой примириться.

«Подлинной» действительности нет, но «современный человек» в нее верит. Будет ли преувеличением сказать, что эта вера, в общем, утрачена? Крушение последних, основанных на утопии общественных и идеологических систем, говорит как будто в пользу такого вывода. В этом смысле мы и в самом деле находимся, может быть, в ситуации пост-современности (пост-модернизма).[97] В таком случае, и «действительность» должна была бы утратить свое главенствующее положение в современном «образе мира». Такой

вывод представляется мне, однако, слишком поспешным.

А между тем, она по видимости уже давным-давно начала это положение утрачивать, и собственно весь 20-ый век только тем и занималась, что утрачивала его. Нельзя не видеть, в самом деле, что с начала 20-го века, т. е. с началом «модернизма» в разных его проявлениях, «действительность», по крайней мере в сфере искусства, уже не занимает того главенствующего положения, которое мы ей приписали; искусство 20-го века пошло, в общем и как всем известно, «совсем другим путем». Таким образом может создаться впечатление, что эпоху господства действительности следует ограничить (пост-романтическим) 19-ым веком, т. е. собственно «веком реализма». Это впечатление, на мой взгляд, обманчиво. Не только словоупотребление, как всеобщее, так и научное, в котором понятие действительности отнюдь не утратило своего ключевого положения, говорит о поспешности такого вывода, но и существенные определения самого («модернистского») искусства 20-го века. Я имею в виду прежде всего принципиальную непопулярность этого искусства. Оно может быть, пожалуй, истолковано как ряд попыток отойти от (по-прежнему) господствующего «образа мира» (т. е. действительности), а то и создать некий альтернативный «образ мира». Развивая это толкование, можно сказать, что такие попытки не только предпринимаются, но и периодически удаются. Они удаются, однако, лишь в

том или ином произведении, в лучшем случае в том или ином «направлении», «течении», «школе», «группе» и т. д., то есть внутри этого произведения, течения, этой школы или группы. Создаваемые искусством 20-го века альтернативные «образы мира» остаются поэтому значимыми лишь для соответствующего произведения, течения, школы. Всеобщей значимости они не получают, хотя и нередко стремятся к ней. Всеобщая и обязательная предпосылка остается прежней, лишь искусство ей больше не соответствует. Поэтому в течение всего 20-го века оно воспринимается как некое отклонение от нормы. Для массового эстетического сознания «нормой» остается по-прежнему реализм, хотя бы и совсем поздний, во всяком случае не «модернизм». Не следует забывать также, что в течение всего 20-го века существовала как бы параллельная, анти-модернистская линия (соцреализм в коммунистическом мире, массовое искусство в свободном, «романы из жизни» американского, напр., производства и т. п.), в гораздо большей степени, чем модернизм, формировавшая вкусы и мнения «широкой публики».