У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Но тут произошло удивительное. Намного южнее высоковольтных линий, прямо над невидимой во мгле насыпью с ее закоптелыми домиками, из сплошного серого тумана выкарабкалось живое солнце, верней, возникло вдруг маленьким кружком, в котором нарисовались у нижнего края пять деревьев, словно пять церковных шпилей на дне чайной чашки. Зажмурить глаза, опять широко раскрыть, всмотреться — и увидишь только этот лишенный блеска платиновый кружок солнца, по верхнему краю которого тонко очерчены облака, а по нижнему — пять деревьев, а другие деревья скрыты в тумане, и солнце, косо подымаясь гребнем холма, поочередно их высветляет.

На минуту затем солнце налилось краской, опять потускнело и стало похоже на череп, на затылок черепа. Мы закрыли глаза, снова открыли: вот оно за стеклом — солнце, маленькое, нереальное, словно оправленная в оконную рамку миниатюра с рисунком деревьев, а вокруг — мга.

Мы сели в лодку, поплыли к ручью, и нас встретила там доска с надписью:

ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН

Но мы решили все же набрать напоследок воды. С откоса уже бежал кто-то, сердито жестикулировал, и я, спеша столкнуть лодку, крепко севшую на грунт под тяжестью полного бочонка, впопыхах повредил на бочонке обруч; пока мы добрались до дому, почти вся вода вытекла, и вдобавок мы чуть не потопили лодку. Жена плакала, и дождь пошел, и меня взяла злость: время военное, новую бочку вряд ли достанешь. Последовала ссора, едва ли не первая у нас с женой, мы совсем уже было решили уехать, как вдруг я заметил на берегу жестянку, оставленную приливом. Пока я разглядывал ее, проглянуло солнце, разлился бледный, серебряный свет, а на фиорде по-прежнему сеялся дождь, и жену так захватила эта красота, что тут же, забыв все недавние сердитые слова, она принялась объяснять мне про дождевые капли, точно малому ребенку, и я слушал растроганно и простодушно, словно впервые видя это диво — а может, и действительно впервые.

— Видишь, любимый, круги на воде от дождинок все между собою сцеплены, — говорила жена. — Одни круги большие, расплываются широко и поглощают соседние, а есть и послабей круги, поменьше, что словно тут же гаснут… А сам дождь — это морская вода, поднятая ввысь жаром солнца, обращенная в тучи и опять спадающая в море.

Знал ли я это раньше? Пожалуй, вообще-то знал. (Что море само в свою очередь порождено дождем, этого я не знал.) Но в голосе жены звучало такое изумленное и непередаваемое восхищение, что, повторяю, я слушал и глядел, будто впервые видел это обычное явление.

Так ужасен и чужд земле стал ныне мир человеческий, что рождается ребенок в этот мир, в его людные Ливерпули, и за всю жизнь может не встретить никого, кто удосужился бы открыть ему глаза на простую красоту дождя над морем. И удивляться ли, что стихии, оседланные человеком лишь ради его алчности и на пагубу земле, — что сами эти стихии встают под человеком на дыбы?

Между тем солнце опять рвалось из мги, и мы поняли, что черепом оно прикидывалось лишь для пущего эффекта. И как луч маяка с мыса Као, который виден на семьдесят шесть миль, так увидели мы издалека весну. Думаю, что именно в эту минуту мы всерьез решили остаться.

А бачки такие я не раз видел на кораблях, когда плавал кочегаром, — в них держат профильтрованную воду, они висят в кубриках у боцманов или механиков; эту жестянку, по-моему, бросили за борт с английского судна. То ли почудилось мне, то ли от нее действительно пахло лимоном. В таких держат воду, а нередко и лимонный сок. Положенный на английском флоте лимонный сок настолько крепок в неразведенном виде, что нескольких капель на ведро воды хватало, чтобы добела выдраить обеденный стол. Однако сок способен не только очищать, но и разъедать металл, и мне подумалось, что это какой-нибудь салага-вестовой перелил лимонного сока, не разбавил как надо, а боцман пришел с вахты, в горле пересохло, нацедил себе отменно ржавого лимонада, сорвал жестянку со стены и, погрозившись насадить ее на голову злополучному салаге, швырнул за борт. Вот какую морскую историйку сочинил я для жены, отчищая жестянку, чтобы обратить ее в отличную канистру для воды.

Итак, у нас была теперь канистра, но где брать воду, не роняя своей чести и достоинства, было еще не ясно. В тот же день на тропинке мы повстречали Кристберга.

— Ну, вот вам и вонд[237]

— сказал он.

— Что, что?

— Вода, миссис.

Он имел в виду родник. «Вонд» или «ванд», видимо, обозначает воду по-датски либо по-норвежски — во всяком случае, Кристберг иной раз употреблял это слово. Не замеченная нами вода все это время находилась в неполной сотне ярдов от дома. Бабье лето выдалось необычайно сухое и долгое, и потому родник пробился лишь тогда, когда мы уже свыклись с мыслью, что воды близ дома нет, — иначе мы бы нашли ее. Но в ту минуту Кристберг словно волшебным жезлом взмахнул, и вода заструилась. И, добрая душа, он еще сходил принес отрезок железной трубы, чтобы легче было наполнять канистру.

IV