У преддверия

Маленькая дверь сейчасъ же отворилась и швейцаръ показался съ лампой въ рукѣ.

— Я все бужу васъ. Жена больна, — сказалъ почему-то Глѣбовъ и пошелъ за нимъ къ подъѣзду.

— Никакъ извощиковъ-то нѣтъ, — замѣтилъ швейцаръ.

— Аптека близко, я пѣшкомъ, — отвѣтилъ Алексѣй Дмитріевичъ и почти побѣжалъ по тротуару.

Возвращаясь, онъ увидалъ внизу свою горничную.

— Что такое? Зачѣмъ вы здѣсь? — испуганно спросилъ онъ.

— Старая барыня прислала, чтобы вотъ еще по запискѣ.

— Ахъ, досада какая! Ну, я схожу. Идите туда, вы тамъ нужнѣе. Что? какъ?

— Ничего, — отвѣтила горничная и побѣжала на верхъ.

— Андрей! вы ложитесь, а мнѣ дайте ключъ, — предложилъ Глѣбовъ. Швейцаръ махнулъ рукой.

— Изъ 4-го и 7_го NoNo еще не пришедши, — вяло отозвался онъ.

— У него видъ нехорошій, больной, — подумалъ Алексѣй Дмитріевичъ и вспомнилъ, что уже давно замѣчалъ въ немъ какую-то перемѣну.

— Вы нездоровы? — спросилъ онъ.

Швейцаръ сдѣлалъ опять безнадежный жестъ рукой.

— Отъ лѣстницы, должно… Ноги пухнутъ.

— Это отъ лѣстницы, mon ami; я всегда говорила, — вспомнилась Глѣбову фраза тещи.

Въ аптекѣ его задержали. Дожидаясь лекарствъ, онъ старался представить себѣ то, что дѣлалось дома и отъ неизвѣстности и страха у него замирало сердце. Домой онъ бѣжалъ, но когда черезъ стеклянную дверь подъѣзда онъ увидалъ свою лѣстницу и швейцара на ларѣ, ему стало страшно вернуться въ свою квартиру и опять захотѣлось бѣжать по улицѣ или ждать въ аптекѣ. Лицо швейцара, странно одутловатое и блѣдное, глянуло на него равнодушно и вяло.

— Ложитесь, ложитесь! — посовѣтовалъ Глѣбовъ и побѣжалъ, шагая черезъ двѣ ступени.

Его встрѣгила теща.

— Я не знаю, какъ можно было не пригласить доктора? — сразу заговорила она дрожа и захлебываясь отъ слезъ. — Какая-то никому неизвѣстная sage femme… Ахъ, mon Dieu, mon Dieu! она умретъ.

— Что? что такое? — чуть не закричалъ Алексѣй Дмитріевичъ. Онъ скинулъ шинель и бросился къ запертымъ дверямъ спальни.

— Ее уморятъ! уморятъ! — крикнула ему вслѣдъ теща.

Въ спальную его не пустили.

— Уходите, уходите! Дайте капель вашей belle-mére. У насъ все идетъ прекрасно, волноваться нечего, — закричала ему Софья Сергѣевна. Глѣбовъ вернулся въ кабинетъ. Теща сидѣла на диванѣ и дрожала.

— Ну, чего вы-то? — злобно косясь на нее спросилъ Глѣбовъ.

— Она можетъ умереть… Она навѣрное умретъ! — всхлипнула старуха. — И во всемъ виноваты вы: наняли квартиру гдѣ-то на небесахъ и не пригласили доктора. — Глѣбовъ разсердился.

— Ну, причемъ тутъ квартира? причемъ докторъ? Я сейчасъ спрашивалъ и все идетъ хорошо.

— Хорошаго ничего нѣтъ! — уже закричала теща. — Она, эта sage femme, меня чуть не выгнала, потому что я все вижу и все понимаю и не хочу допустить…

— Ничего вы не понимаете! — сердито перебилъ ее Глѣбовъ.

— Ахъ, mon Dieul Да какъ вы смѣете?.. У меня у самой было восемь человѣкъ дѣтей!

— Ну, и что же?

— Какъ, что же? Я ихъ родила и все… а мой покойный мужъ, который любилъ меня, всегда требовалъ, чтобы тутъ и докторъ и все…

— Сами не умѣли, значитъ.

— Какъ это, я не умѣла?!. Только я не лазила по лѣстницамъ… А эта бѣдная Леля!..

Старуха начала громко всхлипывать. Алексѣй Дмитріевичъ быстро шагалъ по кабинету и кусалъ усы.

— Слышите? васъ зовутъ! — замѣтилъ онъ вдругъ и сталъ тревожно прислушиваться.

— Иду, иду! — закричала старуха и, несмотря на свою полноту, быстро поднялась и убѣжала.

Глѣбову стало жутко. Пока онъ говорилъ съ тещей и сердился, его нервное напряженіе находило себѣ исходъ; теперь, предоставленный самому себѣ, онъ опять весь предался тревогѣ и ожиданію. Онъ сталъ ходить по комнатамъ, прислушиваясь къ каждому звуку. Неожиданно онъ встрѣтился съ Софьей Сергѣенной.

— Послушайте, — сказала она, — ваша belle-mére этого непремѣнно хочетъ… Съѣздите за докторомъ, я напишу записку.

— Значитъ плохо? — тихо спросилъ Алексѣй Дмитріевичъ.

— Совсѣмъ нѣтъ! все правильно. Но разъ она этого требуетъ… — отвѣтила Софья Сергѣевна и пожала плечами.

— За Николаемъ Михайловичемъ?

— Ну, конечно…

Софья Сергѣевна стала писать записку, а Глѣбовъ опять накинулъ свою шинель.

— Вретъ она про belle-mére, или не вретъ? — тревожно спрашивалъ онъ себя.

Жестяная лампочка горѣла, а на ларѣ сидѣлъ швейцаръ и дремалъ.

— Выпустите меня! — окликнулъ его Алексѣй Дмитріевичъ. Тотъ поднялъ голову и поглядѣлъ на Глѣбова. Взглядъ его былъ какой-то тупой и равнодушный; всталъ онъ не сразу.

— Я совсѣмъ не даю вамъ покоя, — заговорилъ Глѣбовъ, — теперь надо за докторомъ… А вы совсѣмъ больны!

— Ничего! — вяло отвѣтилъ швейцаръ и пошелъ къ подъѣзду.

Докторъ былъ пріятель Глѣбова, но жилъ далеко. Алекеѣй Дмитріевичъ торопилъ извощика и все думалъ о томъ: вретъ или не вретъ Софья Сергѣевна, что все идетъ хорошо?

— Если идетъ хорошо, то хорошо кончится, — соображалъ онъ и при словѣ «кончится» чувствовалъ жгучее, почти несбыточное счастье.

Обратно онъ ѣхалъ вмѣстѣ съ докторомъ и слушалъ, какъ тотъ сопѣлъ и всхрапывалъ, поминутно засыпая и просыпаясь на ухабахъ.

Прочитавъ записку Софьи Сергѣенны, Николай Михайловичъ сперва отказался ѣхать и только пообѣщалъ быть часа черезъ два; Глѣбовъ сталъ упрашивать его и вытащилъ чуть не насильно.