У пристани.

— Так вот и сказал: «Три года их козаки везде бить будут. А чтобы тебе все поверили, — говорит, — так оставляю тебе вот эту бумагу…»

— Ну, и что же, оставил бумагу? — перебил рассказчика с живейшим любопытством Кривуля.

Хмара сжал брови и, не удостоив Кривулю ответом, продолжал невозмутимо:

— Бумагу оставил, а сам скрылся, и когда скрывался, так такой свет всю келью наполнил, что схимник упал на землю да так, как мертвый, и пролежал до утра. Долго он лежал так, а когда встал, вспомнил сейчас про вчерашнее; ощупал себя, осмотрелся, думает: уж не сон ли приснился? Глядь, а тут подле него и бумага лежит, и печать к ней приложена.

— И печать? — вскрикнул Кривуля. — Ну, а ты ж сам бумагу видел? Что в ней написано?

— Видеть — то я видел, а про то, что там написано, сам судить не могу; но люди зналые говорили, что все так, как рассказывал схимник, и подписано, говорят: «Святой Георгий Победоносец, всего небесного войска гетман. Рука власна».

— Вот оно что! — покачал головою седой сотник. — Дивны дела твои, господи!

— Истинно. Хвалите господа в тимпанах и в гуслях! — пробасил Сыч.

Одобрительные замечания, вздохи и благословения имени господнего раздались со всех сторон.

X

— А знаете ли вы, — продолжал оживленнее Хмара, — в Варшаве что было, когда король преставился? Об этом и все ляхи говорят.

— А что, что? — послышались заинтересованные голоса.

— А то, что среди бела дня открылась королевская гробница и три фигуры в саванах и в золотых коронах…

Хмара понизил голос, собираясь сообщить что — то крайне таинственное, но раздавшиеся в это время со всех сторон удивленные возгласы прервали его слова. Не понимая, к чему относятся они, — к его ли рассказу, или к какому — либо происшествию, не замеченному им, — Хмара поднял голову и повернулся в ту сторону, куда смотрели все его окружавшие.

Во всю длину дороги с нависших ветвей деревьев спускались какие — то длинные предметы, в которых не трудно было узнать человеческие тела.

— Кто — то прошел здесь перед нами — ляхи или наши? — проговорил старый сотник.

Песни умолкли, и все, словно сговорившись, пришпорили коней.

— Наши, панове, наши! — вскрикнул через несколько минут Сыч, поравнявшись с первым трупом. — Ляшки висят! Да сколько их! Го — го — го! Ну и выпал же на них урожай в этом году! Если так дальше будет, то поломают все ветки!

— И недавно, видно, прошли, — заметил Хмара. — Не успело еще воронье слететься, да и трупы свежие.

— А кто бы это был? Может, какой — нибудь отряд, высланный против нас? — спросил, не обращаясь ни к кому, Кривуля.

— Нет, — кивнул уверенно головой Сыч, — надежная милиция… вон и сам пан болтается, ишь, упитанный кабанюка!

— Так, само поспольство, — согласился Хмара, — кроме нас, никого на Волыни нет; Колодка еще очищает Радомысль, да он далеко. Значит, верно то, что само поспольство; не дожидаясь нас, собирается в загоны и вырезывает своих панов.

— А, так им и надо! — воскликнул Кривуля. — Наша Украйна, и наша здесь воля, а там себе в Польше пусть хозяйничают, как хотят!

— Ну, и в Польше им урвалась нитка, — заметил Хмара, — говорили вчера люди, что, слышно, уже и в Литве, и в Польше народ бунтует; ждут только козаков[4].

— Ну? — раздалось сразу несколько недоверчивых голосов.

— А то что же? Ведь всем равно — и ляхам, и нашим, и литвакам — батько Хмель волю обещает и землю… Так что ж им на своих панов смотреть? Въелись они им не хуже нашего!

— Верно! — рявкнул Сыч. — Да бей меня нечистая мать, когда мы не приведем теперь к батьку не то всю Волынь, а и всю Литву белоглазую!

— Да все хорошо, только вот плохо, что пан атаман наш зажурился вельми, — вставил Хмара.

— А вот я его сейчас розважу! — вскрикнул шумно Сыч и, пришпоривши коня, поскакал к ехавшему впереди молодому сотнику.

— Чего, сынку, загрустил, — обратился он к нему весело, — не видишь разве, какие на дубах груши повырастали?

— Вижу, батьку, — поднял голову сотник, — и радуюсь за бедный люд, что набрался он силы ломать свои ярма.

— Ну так что же? Кажись, все нам благопоспешествует и вести от товарищей добрые доходят.

— Эх, батьку, — вздохнул козак, — так — то оно так, да человек все о своем думает!

Лицо Сыча омрачилось. Всадники замолчали. Вдоль дороги все еще тянулся ряд висельников. До Сыча и до молодого сотника долетали громкие шутки и остроты, которыми козаки приветствовали застывших мертвецов.

— Гм — гм! — откашлялся наконец Сыч. — Да ты, Олексо, того… не теряй надежды! «Толцыте, убо и отверзется», — говорит писание. Ну вот я и уповаю. Видишь ли, когда пошел по всему краю такой переполох, то и пану Чаплинскому, думаю, никакая пакость в голову не пойдет; ему — то, почитай, еще больше, чем другим, дрожать за свою шкуру подобает…

— Так — то, батьку, да ведь до сей поры сколько времени ушло; ведь украл он ее еще зимою, а теперь уже лето; чего не могло случиться за такой срок?

— Оксана — козачка, сыну, да еще и моя дочка; бесчестья она не перенесет.

— Знаю, батьку, потому — то и думаю, что нет ее больше на белом свете.