У птенцов подрастают крылья

— Да ты напиши Соне письмо, — посоветовал Сережа. — И она тебе тоже напишет.

Верно! Как же я сам не догадался? Молодец Сережа, все-таки в трудную минуту всегда выручит.

Но написать письмо оказалось не так-то просто. О чем писать? О том, что у меня насморк и кашель? Конечно, не стоит. Разве об этом пишут любимой девушке, да еще чуть не в первый день после объяснения. Лучше написать, что я очень скучаю, что проклинаю свою болезнь… Ну, а дальше что?

— Ты скоро? А то я опоздаю, — спросил Сережа.

— Сейчас, сейчас.

Напишу еще, что ее окунь мне всю ночь снился и что мы обязательно поймаем такого же, когда я поправлюсь.

Своим письмом я остался не очень доволен. Нужно было бы что-нибудь такое трогательное, душещипательное написать. Но разве сразу придумаешь, особенно если Сергей прямо над душой стоит! «Вот уж к завтрему все как следует придумаю», — успокоил я себя. И, отдав письмо, стал ждать возвращения Сережи с прогулки.

К счастью, мое одиночество очень скоро было нарушено. Ко мне зашел Коля Кусков.

— Здорово, дружище! — закричал он еще из двери. — А я уж думал, ты помер: что-то совсем пропал.

— Здравствуй, здравствуй, заходи. Сейчас мама чайку нам даст, — обрадовался я приятелю. — Хотел все сам к тебе зайти, да некогда, все дела, дела…

— Знаем мы, какие у тебя с Сережкой дела, — хитро подмигнул Коля, — чай, не слепые! Дела-то ваши в кисейных платьицах по саду разгуливают. Ну да это не грех, — заключил он вполне миролюбиво, даже одобрительно.

Мама принесла чаю, хлеба, варенья, и мы подсели к столу.

— Дела-то в платьицах — это хорошие дела, — еще раз одобрил Коля, — хорошие, да не первостепенные.

— А какие же первостепенные? — спросил я.

— Эва! Да ты, видать, совсем голову потерял, — махнул рукой Николай, — ай забыл, какой месяц у нас на носу.

— Ну, сентябрь.

— То-то, что сентябрь, — перебил Коля, — значит, пора о главном, об охоте, подумать. Пора с гончими в лес сходить, поразмять их перед охотой. Я их и так каждый день часа на два, на три из сарая выпускаю, чтобы побегали, погуляли. Да только беда с ними, вернее, с Секретом беда. Зулейка-то молодец, от дома далеко не уходит.

— А Секрет? — спросил я.

— Обормот он, а не Секрет, бандит, да и только.

— Да почему так?

— Вот почему, слушай. Кормлю я их обоих как на убой. Через день с бойни разную требуху им таскаю. Разожрались, прямо хоть садись на них да поезжай. А обормоту этому все, видно, мало, все послаще пожрать охота. Вот выпущу их обоих из сарая, на прогулку выпущу. Зулейка чин по чину по двору ходит, травку нюхает. А этот — шасть со двора! — и след простыл. Где пропадает, что делает — бес его знает! Только третьего дня, гляжу, крынку сметаны приволок. Да как аккуратно — не разбил, не разлил, за ручку зубами ухватил и тащит. Ну, я, известно, сметану отнял у него. Молодец, говорю, носи, носи все в дом, а не из дома. Сметана жирная, что масло. Съел я ее. Думаю: так-то от кобеля в хозяйстве подспорье. На другой день тоже погулять выпустил, сам в окошко поглядываю, не несет ли чего. Нет, без добычи явился, а только бока раздутые, видать, здорово где-то подзаправился. Запер я обоих, суку и кобеля, в сарай. Только запер, глядь — ко мне гостек является, столяр Дмитрич. Он же вам с Алексей Михайловичем клетку для птиц делал. Ну вот, явился ко мне в помещение и так это официально начинает:

«Я, гражданин Кусков, к тебе с обидой пришел, жалиться пришел на твово кобеля».

«А что, спрашиваю, мой кобель? Какая тебе от него помеха?»

«А такая помеха, что повадился он кажный день ко мне в гости. Как заметит, что я куда-нибудь из комнаты вышел, шасть туда — и прямо на стол, а то и в печь: все повытаскает, пожрет — и до свиданья. Так вот, говорит, изволь свово кобеля на привязи держать, а мне возместить убытки».

Я сразу смекнул, в чем дело: живет-то Дмитрич вроде меня в подвале и один-одинешенек. У него все настежь, и дверь не запирается. Вот, значит, Секрет к нему в гости и повадился. Смекнул я это, а виду не подаю. Напротив того: сурьезность на себя напустил и говорю:

«Ты, говорю, Дмитрич, человек всегда нетрезвый, на кураже, значит. Вот тебе с похмелья кобели в глазах и мерещатся. Иди, откелева пришел, проспись и никаких кобелей видеть больше не будешь. А мой Секрет под замком весь день сидит, свежего воздуха и того, бедняга, не ощущает».

А Дмитрич все свое долбит. Я, мол, твово кобеля, вот как теперича тебя, морда в морду видел. И ошибки тут нет никакой. Плати убыток за кобеля, давай на бутылку — и квиты. Ну, от таких слов у меня, известно, даже сердце взыграло. Я бы и сам бутылку-то выпил, если б капитал позволял, а то, на поди, ему отдай. Не стерпел я и говорю:

«Ты вот что, Дмитрич, остерегись такие слова произносить, не играй с огнем. Я человек нервный, впечатлительный. Струмент у меня, сам видишь, тяжелый. Я, брат, из-за тебя, дурака, могу большие неприятности себе нажить».

Сам это говорю, а сам за сапог берусь. Гляжу, смекнул он, к чему планида-то клонится, начал к двери подаваться. А я ему так тихонько, деликатно так, по-дружески говорю: