У расстрельной стены

Она несколько секунд помолчала, думая о чем-то своем, потом сделала пару глотков остывшего чая и, словно на что-то решаясь, кивнула, думаю, своим мыслям. Затем встала и вновь направилась к книжному хранилищу, созданному славными советскими мебельщиками примерно лет сорок назад. Назад моя дама вернулась не с пустыми руками – на стол легла пухлая тетрадь, живо напомнившая мне ныне забытое слово «гроссбух».

Да-да, передо мной лежала именно «большая книга», сшитая из нескольких тетрадей – как толстых, так и обычных ученических. Даже абсолютно непосвященному человеку сразу стало бы ясно, что книге не пять и даже не двадцать лет, с потрепанной обложки на меня с явным подозрением смотрел сам товарищ Сталин, а рядом с портретом красовалась цитата о большевиках, умеющих преодолевать трудности.

Я осторожно открыл страницу, затем следующую… Да нет, такого просто не может быть! Потому что не может быть никогда. Наверное, точнее классика в подобной ситуации еще никто не сказал – у меня действительно в зобу дыханье сперло, и я, похоже, на целую минуту забыл, что живому человеку природой положено дышать.

«Матвей Федотов Дергачев. Дневник. 1921 год, сентября 14-го дня…»

Старые, пожелтевшие страницы, заполненные не очень-то разборчивым почерком. Множество вклеенных вырезок из старых газет. Мои глаза задержались на одной из них: «Известия» за 19 сентября 1924 г. «Гражданская война в Китае. Нота тов. Карахана китайскому правительству».

Черт подери! Если в «гроссбухе» содержатся хоть какие-то сведения о службе и, хм, несколько специфической работе Матвея, сына Федотова, то… Да эти записки вообще не имеют цены. «Наган» – даже с такой историей, – мягко говоря, бледнеет перед подлинным дневником товарища Дергачева. Того самого Дергачева – теперь у меня в этом не было ни малейших сомнений. Да, ребята, это вам не фальшивые воспоминания фрейлины Ея Величества!

– Алексей…

Голос Корнеевой вернул меня к действительности. Анна Георгиевна вновь сидела напротив меня и, разливая свежезаваренный чай, что-то говорила. Я, завороженный страницами старой тетради, не сразу смог переключиться и отвлечься от своих мыслей, а когда, наконец, встряхнулся и прислушался, то понял, что старушка решила поведать мне несколько интересных фактов из своей жизни. И такая безысходная тоска и горечь читались в глазах этой пожилой женщины, что у меня просто язык не поворачивался прервать ее хотя бы одним неосторожным словом. Да что там словом – я и до чашки с чаем боялся дотронуться, дабы не спугнуть робкую птичку по имени «доверие», робко присевшую на краешек старого круглого стола, застеленного скромненькой скатеркой.

– Я прожила довольно долгую и не самую легкую жизнь. Да и у кого из простых людей она была легкой и веселой?! Родилась в тридцать восьмом. А маму арестовали в тридцать седьмом. Хотя беременных вроде бы арестовывать было запрещено. Не знаю, как уж там все было.

Первое время я была с мамой – наверное, при лагере были ясли или нечто подобное, – а потом был детдом для детей врагов народа. Вот детдом я уже помню хорошо. Разное, конечно, было. И дети сволочи попадались, и воспитатели. Бедно очень и голодно было, почти всегда хотелось есть. В сорок седьмом, помню, совсем худо стало… Почти все мечтали только об одном: вволю наесться простого черного хлеба. Сегодня это странно и дико звучит, но в те годы все было именно так.

В конце сорок восьмого, слава богу, с детдомом я распрощалась, нашлись родственники и забрали меня к себе. Тоже, конечно, всякое было, но все-таки не детдом. Потом учиться пошла – в техникум библиотечный. Стипендия крохотная, одежонка даже не на рыбьем меху – просто, можно сказать, из воздуха. Это уже после смерти Сталина было – в пятьдесят пятом. Жить стало полегче, но ненамного. – Старушка вдруг оживилась и слегка улыбнулась: – Как-то раз с подружкой после занятий бежали в общежитие. И вдруг увидели мы квадратик печенья в луже. Светлый такой, из настоящей белой муки, и совсем уже размокший, видимо, кто-то с ребенком гулял, а тот и уронил. Мы замедлили шаг, посмотрели и дальше пошли – неловко же, мало ли кто увидит. Прошли сколько-то там, переглянулись… да и назад побежали. Бежим и переживаем – как бы нашу печенинку не успел кто другой поднять! Нет, прибежали – она на месте. Схватили мы ее, разделили по-честному, да и… – Тут голос Корнеевой вдруг прервался, и я, вскинув на секунду взгляд, заметил на ее глазах слезы. – Не могу! Как вспоминаю все те годы, так сразу плакать начинаю. Простите уж старуху… И вы мне сейчас не поверите: а жить все равно было веселей как-то, светлей! И надежда была на что-то непременно очень хорошее! Наверное, просто молодыми были…

И, знаете, Алексей, нет сейчас во мне ни злобы, ни ненависти – лишь сожаление, горечь и… недоумение: неужели я действительно представляла для этой могучей страны какую-то опасность? СССР – громадная на то время держава, с ее армией и пушками, и я – крохотная пылинка! Какая-то пылинка – и вдруг враг многомиллионного народа! Бред какой-то… Утомила я вас?