У расстрельной стены

Дергачев достал из тайника жестяную коробку из-под печенья, разложил на столе бумаги, закачал из пузырька чернила в авторучку. Долго, собираясь с мыслями, смотрел на отложенный на край стола наградной «наган». Повертел в пальцах пулю от немецкого автомата, вспоминая, как во время службы в Смерше пытался со своими ребятами брать группу фашистских диверсантов. Не повезло, с самого начала все пошло наперекосяк: взять парашютистов живьем не получилось — пришлось перебить. Но и смершевцам досталось: одного бойца потеряли, а сам Матвей получил вот эту самую пулю в грудь, еле выжил. Спасибо, ребята быстро до медсанбата дотащили…

Он прикурил папиросу, сделал пару затяжек и аккуратно вывел в дневнике: «Решил съездить в Псков. Если получится, встречусь с Аннушкой. Думаю все ей рассказать. Только вот не знаю, хватит ли смелости. Черт, иногда проще в тыл к немцам за языком сходить! Но очень хочу, чтобы хоть одна живая душа знала, что никакой я не убийца и не изверг — никогда никого не пытал, ни разу ни над кем не измывался. А если и исполнял кого, так по приговору суда, по справедливости…»

Ночь, проведенная в купе поезда, неторопливо катившего в Псков, оказалась для Дергачева бессонной. Да и провел Матвей эту уже по-летнему короткую ночь, по сути, не в уютном, скуповато освещенном купе, а в тамбуре, куда выходил курить бессчетное количество раз. Лишь перед самым рассветом он усилием воли заставил себя улечься на жесткую полку и подремать под размеренный стук колес хотя бы пару часов.

Псков встретил Матвея солнцем, зеленью и провинциальной тишиной — разве что чуханье-посвистывание паровозов, лязг сцепок и грохот пробегающих мимо вокзала товарняков нарушали покой невидимых птиц, по-весеннему шало распевавших в листве деревьев. Расспросив дежурного милицейского сержанта, как добраться до центра, Матвей направился к автобусной остановке.

Через полчаса он с чувством облегчения выбрался из тесного салона и, закурив свою «беломорину», несколько минут сосредоточенно дымил, без особого любопытства поглядывая на возвышавшийся собор и на окружающие постройки, большая часть которых белела новой штукатуркой. Судя по всему, прикидывал Дергачев, во время войны Пскову досталось крепко — что ж, тем больше чести жителям, практически полностью восстановившим свой город за какие-то десять с небольшим лет. Да и сейчас, куда ни посмотри, всюду краны торчат и леса строительные…

Хорошенько поразмыслив, Матвей решил зайти в ближайшую чайную и для храбрости махнуть граммов сто, а потом уж и подождать Анну во дворе ее дома, поскольку совершенно справедливо опасался, что у техникума просто не сможет сразу узнать девушку в толпе выходящих из здания студентов. А около подъезда можно спокойно покурить на лавочке и подождать, когда дочь будет возвращаться после занятий, уж здесь-то шансов не проворонить его Аннушку было не в пример больше…

Дом, в котором дочь проживала вместе с приемными родителями, Дергачев нашел без труда. Во дворе нашлась и лавочка под раскидистым тополем, на ней Матвей и расположился: поставил портфель, вытащил папиросы, без спешки закурил. Посмотрел на россыпь окурков под ногами и осуждающе покачал головой — и что за люди у нас, а? Ну, вот же урна стоит — так нет же, обязательно насвинячить надо!

По времени как раз получалось, что Анна должна будет появиться через час-полтора, если, конечно, не задумает отправиться с подружками в кино или еще куда. Или, мысленно усмехнулся Дергачев, с кавалером — возраст-то, можно сказать, вполне подходящий, восемнадцать лет девчушке. Черт, как все-таки бежит время, что тучки, которые быстрый ветер подгоняет. Или вон, как дым папиросный — раз, и нет его, улетел…

Вопреки опасениям, Анну Матвей узнал сразу, едва девушка, постукивая каблучками, появилась во дворе: бухнуло-екнуло в груди, и он, торопливо отбросив недокуренную папиросу, вскочил с лавочки. Да и как было не узнать, если Анна выглядела точной копией своей матери — и лицом, и фигурой. Разве что прическа другая. Даже глаза, как чуть позднее разглядел Матвей, оказались серо-зелеными, такие же были и у Лизы. Невысокого роста, аккуратненькая, одета, мягко говоря, простенько и небогато — скромное платьице, поношенный пиджачок.

«М-да, в Москве девчата одеваются побогаче. Видно, не очень-то балуют девочку новые родители», — испытывая нечто вроде укола ревности, смешанной с неприязнью, подумал Дергачев, направляясь к дочери и лихорадочно пытаясь вспомнить все правильные и нужные слова, над которыми минувшей ночью не один час ломал голову.