У самого Черного моря. Книга II

Рассвет нас застал в каких-то окопчиках. Измучились мы изрядно. Но прошли, оказывается, не более пяти километров.

Со стороны дороги слышался гул машин.

День отсиделись в окопе. Ночью снова двинулись в путь. Спали по очереди: то я, то Иванов.

Так миновало двое суток.

На рассвете пятого июня я проснулся от боли и криков. На моей руке стоял немец. В мою грудь был направлен автомат…

Обо всем рассказывать долго. Только первый побег не удался. Видел я все: страшный гитлеровский концлагерь, побои, голод…

Бежал снова. В ночь на 15 сентября 1942 года севернее Сталинграда перешел линию фронта…

Иван помолчал, потом добавил:

— Кстати, ты очень выручил меня своей характеристикой… Я понимаю: война есть война. Нужна строжайшая проверка. И меня, естественно, проверяли…

Он улыбнулся:

— Все-таки хорошо, когда в жизни есть друзья.

Я обнял его.

Одиссея капитана Любимова

Война — жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.

В первой книге «У самого Черного моря» я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.

Что же стало с ним дальше?..

Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.

И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.

Боль острая, режущая начиналась где-то в верхней половине спины, мгновенно охватывала все тело. Казалось, его рвут раскаленными клещами. Может быть, повернуться — и станет легче? Но повернуться Любимов не мог, как не мог позволить себе и закричать: это была не та боль, которая проходит завтра и послезавтра. А потому нужно было к ней привыкнуть.

И не только привыкнуть — победить.

Любимов ненавидел страдальцев, хотя никогда не оставался безучастен к человеческому горю. Не любил, хотя понимал, что не у каждого человека хватит мужества противостоять боли или той ясной очевидности, что дни твои на земле отмерены уже не годами, а месяцами.

Здесь все зависит даже не от натуры человека, а от его миропонимания.

И вот Любимов вернулся в полк.

Горы просыпались как-то мгновенно. Вот они, еще теплые, в едва посиневшем ореоле. Потом сразу розовые вспышки проходят по вершинам, контрастируются свет и тень, появляются неразличимые ранее оттенки: зеленый, серый, черный, золотой.

В который раз смотрел он на эту игру света, но каждое утро было неповторимым. Вот и сегодня. Багровая вчера на заре вершина сегодня светится почти голубыми тонами.

Но все эти краски не радовали летчика.

Одна мысль не давала ему покоя: увидит ли вновь он небо? Сможет ли он летать?

Продолжение одиссеи Любимова

Любимов не рассказал тогда, по существу, самого главного — того, что началось после его эвакуации в Севастополь.

Во всяком случае, первый вопрос, который он задал, когда очнулся, навестившему его командиру полка Павлову, был — полуутверждением, полупросьбой:

— Я должен летать!.. Мне разрешат летать?..

— Будешь летать, дорогой, будешь, — неуверенно выдавил Павлов.

Глаза Любимова погрустнели.

— Не нужно меня обманывать… Разве без ног полетишь… Я слышал, сестра сказала кому-то: «Отлетался»… Это, наверное, обо мне…

— Это тебе показалось. — Павлов встал с кровати. — Я только что говорил с врачом. До заражения крови не дошло: это была главная опасность. Может быть, — сказал врач, — удастся спасти и раздробленную ногу. Главное сейчас — набраться сил, подлечиться… А там снова в небо.

— Ну, дай бог! — Любимов и верил и не верил. Павлов почувствовал его состояние.

— Вот тебе слово командира полка и просто товарища: выйдешь из госпиталя — получишь истребитель. Новенький…

— Я и на стареньком могу, — счастливо улыбнулся Любимов.

Впрочем, «спокойно набираться сил» никто в госпитале не мог. Слишком не подходили эти мирные слова к тому, что происходило вокруг. Кто из них мог спокойно лежать на койке, зная, как истекает кровью Севастополь, как отчаянно держатся его близкие рубежи!

Скрыть все это от раненых было невозможно: каждый день в палатах появлялись матросы и солдаты «оттуда», с передовой.

Однажды утром капитан-лейтенант с забинтованной головой вызвал сестру.

— Мы — не маленькие, сестричка. Мы — солдаты!.. Мы требуем, чтобы с сегодняшнего дня нам читали сводки, приносили газеты.

В тот день Военный совет Черноморского флота обращался к защитникам Крыма: