У стен Малапаги

Сочувствую. Не прав епископ, но симпатичен. Как всякий еретик и заплутавший. Я тоже заплутал. Знаком, знаю. К себе без симпатии. Самокритичен. Строю гримасы, нахожу облегчение. Одни затерялись в догматах. Я — в бытовухе фантазий. Все люди братья и сёстры, Нако, выкуси! Кому братья с сёстрами и мать родная. А кому! Как повезёт и в чём родился, В рубашке или голый.

Странно, поезда расходятся. Один к любимой катит. Другой в вечность. Глупое слово. Смысла никакого. Одни буквы. Два поезда. Один — встречи. Другой — прощания. С расстоянием в тридцать.

Из Москвы и «Красной Стрелой». Скорый, вагон цвета ржи. Одни купе. Помнится, длинный модный плащ, туфли с узким носком на каблуке, причёска под дорис дэй, — кто такая, не знаю, да и была ли, — стройна, красива, влюблена, возраст тридцать пять.

Платформа поплыла. Стала ускользать. Грязные, в потёках, окна вагона уходили, сливались в одну слепую линию. Ещё мгновение было видно лицо, уставшее, оттенок желтоватый, близкое, знакомое издавна. И глаза. О чём-то просили. Или прощались? Предвидели разлуку? И встречу. Уже после. Одностороннюю и без взаимности. Когда видишь и начинаешь понимать. А она отсутствует. Лишь видимость. Без восприятия и ответных чувств. Летальный исход поставил точку. Зрение отсутствует, как город в тумане. Исчез, отлетел, провалился. Обряд короткий. Скоротечность времени наглядна. Крышка закрывается. Лопаты мелькают. Место песчаное, сухое. Повезло. Минутное дело и засыпали. Несколько пригоршней сам. Давно было. Вспоминается часто и всегда некстати.

На чём я остановился? Ах, да, возраст тридцать пять. С книгой. Только вышла. Она — автор. Книга первая и последняя. О Николае Островском. Был такой. Писатель. Забыт всеми, кроме меня. Справедливо? Не знаю. Может, и не сам написал? За него. Ну, не совсем.

Правил один стиляга. Дэнди тридцатых. Единственный дэнди Москвы тех лет. Расстрелян в тридцать каком-то. В назидание. Не будь дэнди. Нечего франтить и выделяться. Статья обыкновенная, пятьдесят восьмая. Других не было.

А поезд прощания? О нём сказано. Платформа поплыла. И будет уплывать всегда. Меня не станет, она остановится.

Возвращаемся к. Берём наугад. Любую вещь. Лишена принудиловки. Бытие и форма определяются нами. Сам законодатель и никто не навязывает свыше. Из прошлого, из настоящего. Если угодно, из будущего. Вспоминаем часто, как оно там будет с нами. Меняем внешне. Усматриваем произвольно. Ариосто, Аскольдова могила, Асфоделий. Что выбрать? Самоуправство полное.

Берём Асфоделия. Нежный юноша в роговых очках. Любил шопена и немецких романтиков.

«Новалис, Новалис», — как сейчас помню.

Учился на юридическом и стал прокурором. Сроки требовал беззаветно и на полную. Преуспел, страшно сказать как. Мог бы ещё и ещё. Но был дефект. Единственный. Оказался роковым. Не умел плавать, зачем-то поплыл. И утонул. Все удивлялись. Я тоже. Обнаружен на мелководье залива. Песчаный пляж, мелководье и никого. Кроме него. В одиночестве и лежит. Мысдь возникла, но верна ли, не знаю. Перестарался и утопили. Кто? Сотрудники, соперники, соученики, сограждане? Иди догадайся. Догадок решли избежать и похоронили тихо. Под шелест лиственных. Лето было в разгаре, всё цвело и плодоносило. Южный и тёплый овевал.

Забыли сразу. Правильно сделали. Мало ли что. Бедный Асфоделий. Говорил я ему, романтизм до добра не доведёт.

Социал-национализм и национал-социализм. Помню. Хотел бы, но не могу. Забыть трудно. Незабываемо. Один — лингвист и ниспроверг марризм. Другой — кинолог-любитель. Но главная страсть обоих — народ. И озаботились. Виссарион Джу всё об усах старался, Адольф Ги — об усиках. Отсюда и поражение. Второго. И победа первого. Других причин не вижу. Да у нас даже женщины поют в мужском теноровом регистре. А раз так, победы не избежать. Истина, как известно, неотделима от своего доказательства. Значит, всё правильно.

Вчерашнее забываю, Помню давнее. Вы снова здесь, изменчивые тени. Против не имею. Насущное отходит вдаль, а давность, приблизившись, приобретает явность. Чётко выражено. Не поэзия. Математическая формула.

Отчётливо и буднично. Ноябрьская ночь на склоне, ближе к рассвету. Туман и дождь. Зонты косых фонарей. Их свет протягивается в далёкость набережной. И в этом пугливом свете, как в припадке падучей, бьётся и исходит тоска дождя.

Лицо, близко, так близко, что начинает знобить. Сомнительное, странное. Не лицо, лик. Нежный, тусклый, Отражение в затуманенном зеркале. Змеилась лестница, дуло из всех углов, было сыро. Хлестали трубы, потоки воды текли по улицам и исчезали в канализационных люках.

А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? Смог бы. Тогда смог бы. Помнится всё, до пустяков и мелочей. Свитер, юбка, чулок. Порвался. Маленькая невинная фигурка и поздний час. И никого во вселенной, кроме. Сегодня над городом всё тот же туман и тот же дождь. Самое долговечное на свете.