У Терека два берега…

Их группу сразу обступили женщины. На лицах женщин были нарисованы привычно-показные страдания. Айсет видела такие нарисованные страдания каждый раз, когда выходила из метро на Лестер-сквер или на Кромвель-роуд… «Фуд, фуд, мани фор фуд…» – там, в Англии, ныли такие же женщины с нарисованными на лицах страданиями.

Только здесь они ныли не по-английски, а по-русски.

По-русски, потому что Айсет, в общем, чеченского не знала, как не знали по-чеченски ни Тенгиз, ни Ленка Пьянцух.

Женщины ныли хором.

Вперед они выставляли полуголых детишек. Детишки натужно и явно заученно кашляли, изображая запущенный бронхит. В школе они бы явно получили освобождение от занятий по физкультуре…

Айсет дала Тенгизу команду снимать.

Тенгиз дело знал и снимал на всякий случай – все и вся.

Потом из снятого можно будет навырезать и намонтировать то, что надо для эфира. Лишнего материала никогда не бывает – это правило Тенгиз знал хорошо.

Айсет совала микрофон то одной женщине, то другой, и все они заученно, плаксивыми голосами, говорили одно и то же – что продовольственная помощь поступает нерегулярно, что хлеб бывает не каждый день, что дети болеют, и что, самое главное, – их всех гонят отсюда назад, в Чечню, грозя совсем перестать снабжать и хлебом, и лекарствами. А в Чечне война… А руководство федералов лжет, что в Чечне им дадут мирно жить и строить дома… А дети болеют и четвертый год не ходят в школу… Дети кашляли и черными глазами глядели на Айсет, как, наверное, с земли наверх глядят на небо люди, когда им плохо…

И Айсет трижды пожалела о том, что не сообразила взять для этих детей хотя бы несколько килограммов шоколадных конфет.

Дядя договорился с руководством местного телевидения, что им с Тенгизом на пару часов дадут монтажную студию – посмотреть и поколдовать, что получается с репортажем. Тенгиз был доволен.

Их возили с почетом. Их кормили на убой. Их всячески ублажали.

И Айсет даже не была уверена, давал ли себе Тенгиз отчет в том, что ублажали его с Ленкой не потому, что они такие столичные штучки, а потому, что одним из хозяев республики был ее, Айсет, дядя!

Но Айсет помалкивала и занималась делом.

И если Тенгиз был доволен результатами, то Айсет – наоборот. И чем дальше, тем в большее уныние она приходила. Все получалось, как сочинение на заданную тему. Руководство телеканала в лице замороженной Астрид желало антифедеральный репортаж о несчастных и гонимых чеченцах. Местные, в лице дяди, желали того же.

Тенгиз расстарался! И получился румынский хор, фальшиво завывающий возле метро на Лестер-сквер… «Мани фор фуд, мани фор фуд!» Хористки могли вызывать разве что брезгливую жалость, но никак не искреннее сочувствие. Они не выглядели страдалицами, они выглядели побирушками, поскольку в их горе не было ни на йоту достоинства… Айсет вспомнила старинную чеченскую мудрость, которую любил повторять отец: «Портится мужчина – пропадает семья, портится женщина – гибнет народ»…

«Мой народ обречен…» – подумала Айсет и испугалась своей мысли.

Она просмотрела на монтажном мониторе получившийся материал и чуть не расплакалась. И вдруг затосковала по Джону и по его пабу на Доул-стрит. «Айсет ю ап, Ай пут ю даун», – припомнила она любимый каламбур Джона, когда тот обыгрывал ее имечко, напевая рефрен из своих любимых «Дайр Стрэйтс»: – «I set you up, I put you down» – Я тебя завожу, и я тебя кидаю…

А тут наоборот получается. Ты меня завел. И ты меня кинул… You set me up, you put me down… Джон! Джон, где ты? И с кем ты там?

Глава 3

Мое сердце – дожди и дороги,

Пыль, что овцы подняли в тревоге,

Тень деревьев, столбы межевые,

Виноградников лозы кривые,

Дым над крышами, ласковый воздух,

Лай собак, и зола на бороздах,

И стада, и покосы без края,

И ворон торопливая стая…

Тудор Аргези

Азиз Саадаев, курсант диверсионно-разведывательной школы абвера АК-201 по кличке Кунак, лежал на траве и смотрел в голубое крымское небо. Он лежал предпоследним в шеренге. Рядом с ним лежали три кабардинца, два осетина, ингуш, земляк-чеченец – слева и еще терский казак – справа. Длинная тень от инструктора школы лейтенанта Рунге легла на животы курсантов, которые даже от этого интуитивно напряглись.

Лейтенант Рунге бегал по животам больнее всех остальных инструкторов школы. Он наступал на курсантов не всей стопой, а острием каблука, отчего на теле оставались кровоподтеки в виде полумесяца. Еще он любил перепрыгивать через одного или внезапно повернуть назад, наступая по второму разу на одних и тех же.

– Я должент узнайт, курсант, что ты кушальт zum Fruhstuck[4]?! – орал он, исполняя свои странные половецкие пляски на живых людях.

Надо сказать, что в первые дни обучения курсанты плохо скрывали от него содержимое своих желудков и кишечников. Но потом привыкли, угадывали замысловатые танцевальные па лейтенанта и даже умудрялись тихонько переговариваться.