У Земли на макушке

Но жил на свете Пимен, и, значит, где-то в архиве лежат покрытые пылью листки — вахтенные журналы человечества, бесстрастные свидетели истории. Из них слова не выкинешь и нового не вставишь — всё равно будущие доки раскроют, как раскрыли интерполяции о Христе в «Иудейской войне» Иосифа Флавия. Наши книги будут прочитаны и забыты, одни раньше, другие позже. Вахтенный журнал в типографию не попадёт — его место на архивной полке. Но именно ему, единственному подлиннику, искреннему регистратору событий, суждено остаться на века.

Вот почему я с таким уважением перелистывал страницы вахтенного журнала дрейфующей станции «Северный полюс-15».

БУЛАТОВ

С отлётом старой смены в жизни станции произошли заметные перемены. Поначалу ребята скучали по друзьям — зато прекратились беседы далеко за полночь; работать стало труднее, но — двое нянек — дитя без носу — исчезла обезличка. Зимовщики отныне могли рассчитывать лишь на свои собственные силы.

Утро я провёл в обсерватории, величественном сооружении, сколоченном из нескольких досок и листов фанеры. Белоусов определял координаты. Он направил теодолит на солнце, долго всматривался в него, шевеля губами, и вдруг ни с того ни с сего начал выкрикивать в микрофон нелепые апокалипсические цифры. Я подумал было, что он совершает некий религиозный обряд, но оказалось, что на станции есть ещё один чудак, понимающий эту кабалистику: в домике начальника сидел гидролог Дубко, не спуская глаз с хронометра и записывая на листке бумаги заклинания астронома. Потом Белоусов сел за расчёты и определил, что наша льдина проползла за сутки четыре километра и, не собираясь почивать на лаврах, дрейфует к полюсу, до которого осталось километров четыреста.

Булатов отправил в Центр радиограмму с координатами и пригласил меня осмотреть с ним трещины.

— Отныне я хожу только с вами, как со специалистом по вытаскиванию начальников из воды, — аргументировал он своё приглашение.

— Но с одним условием, — в тон ему потребовал я, — проваливаться недалеко от лагеря. Я, знаете ли, не марафонец, чтобы такие кроссы бегать.

Лев Валерьянович пытался было отстоять своё право окунаться в любую трещину вне зависимости от её отдалённости, но я не отступил ни на шаг. Мы скрепили договор рукопожатием, доложились дежурному и отправились на разводье.

Мне нравилось ходить с Булатовым, беседовать с ним, хотя поначалу он был для меня загадкой. Уж слишком новый начальник не соответствовал моему представлению о полярниках. Особенно его улыбка — удивительно мягкая и застенчивая. Улыбаясь, он смущался и чуть прикрывал рот рукой — верный признак доброты характера. Мне казалось, что человеку с такой улыбкой трудно быть начальником, ибо власть всегда предполагает несправедливость — всем не угодишь. По-настоящему добрый, мягкий и снисходительный человек не способен властвовать: он либо провалит дело, либо станет работать за своих подчинённых. В этом я убеждён.

А в другом — ошибся. Доброта отнюдь не исключает хладнокровия, самообладания и силы воли — качеств, решающих для полярника. К тому же и коллектив дрейфующей станции далеко не обычен. Здесь случаются споры, но не бывает склок, как не бывает их у висящих над пропастью альпинистов, привязанных друг к другу одной верёвкой. Здесь, как на фронте, приказ не повторяется дважды. И человека здесь ценят не за то, что он племянник Ивана Ивановича и вхож к Петру Петровичу, а за то, что он безотказный, дельный работник и верный товарищ.

И такой коллектив по достоинству оценил начальника, которому доброта характера и мягкость в обращении не мешали ночью поднимать лагерь на расчистку полосы, днём — на откапывание домиков, а вечером — на переброску бочек с горючим в безопасное место. Как и его подчинённые, Булатов впрягался в волокушу и до седьмого пота орудовал лопатой. И дежурил он не раз в две недели, а каждую ночь: начальник спал наверняка меньше всех на станции. Бывало, ребята ударялись в воспоминания о тяжёлых ситуациях, в которых довелось побывать. Булатов сочувственно выслушивал, но никогда не рассказывал о себе. И редко кто знал, что за плечами Льва Валерьяновича очень трудное детство и юные годы и что немало испытаний выпало на его долю, прежде чем он стал кандидатом географических наук и заслужил почётное для любого полярника назначение на дрейфующую станцию. Он годами изучал суровое Карское море, написал о нем диссертацию, не раз зимовал в Арктике и в свои тридцать пять лет никак не мог найти время, чтобы обзавестись семьёй. Впрочем, на личные темы Булатов говорить не любил.