Убийство императора Александра II. Подлинное судебное дело

Напомнив лишь вам, что почти у всех подсудимых имеется революционное прошлое, я перехожу к указаниям на собственное признание подсудимых в их принадлежности к партии. Они спешат признать ее, спешат заявить, что они члены партии, действовавшие в ее интересах. Такое признание мы слышали от всех подсудимых, даже от Гельфман и Михайлова. Вы помните, как заявлялось это признание. На вопросы первоприсутствующего о занятиях Перовская и Гельфман отвечали весьма своеобразно: «Занимаюсь революционными делами», а первый ответ Желябова на вопрос о занятиях был торжественное и велеречивое «Служу делу народного освобождения». Затем следуют другие, более определенные признания: агенты Исполнительного комитета, агенты с большей или меньшей степенью доверия, агенты третьестепенные – так и слышится со скамьи подсудимых, и т. д. Как бы то ни было, лица, в настоящее время ее занимающие, спешат навстречу обвинению, спешат провозгласить, что они члены партии. Таким образом, принадлежность их к тайному сообществу, именующему себя «Русской социально-революционной партией», не подлежат никакому сомнению. Об этом сообществе я скажу несколько позднее, а теперь мне нужно указать на показания подсудимых и заняться их исследованием потому, во-первых, что в этих показаниях заключается полное, безусловное доказательство их виновности, доказательство, которого, если бы оно существовало и одно, было бы достаточно для их изобличения и осуждения, – впрочем, доказательство, хотя и связанное с другими данными обвинения, но от которого эти данные заимствуют лишь немного света, так что не будь этих показаний, обвинение было бы так же очень сильно, а эти объяснения, в особенности показание Рысакова, делают его еще сильнее. Затем, во-вторых, эти показания важны для нас в связи с другими как новые указания, которые дают полное, шаг за шагом, раскрытие заговора во всех его подробностях и, что особенно важно, точно распределяют участие каждого из подсудимых. Я не стану излагать показания в отдельности, а постараюсь на основании их содержания представить связно картину преступления так, как оно было совершено, и только в известных местах буду дополнять картину другими данными. Прежде, впрочем, чем говорить об этих разоблачениях, я должен предпослать им общий обзор и сказать о силе их достоверности. Такой прием необходим, потому что нужно иметь известный критериум для того, чтобы в этих показаниях отличить ложь от правды, и этот критериум с точки зрения обвинения я позволю себе предпослать. Вам известно, что вообще показания подсудимых признаются достоверными настолько, насколько они вообще представляются искренними и данными лицами, способными давать искренние показания, и настолько, насколько они подтверждаются обстоятельствами дела, помимо их обнаруженными. Это общее условие достоверности показания подсудимых. Но есть еще специальные условия, относящиеся специально до политических дел, до дел о преступлениях государственных, и на этих специальных условиях я должен остановить ваше внимание. Специфический, особенный характер настоящего преступления и других дел о государственных преступлениях указывает на то, что показания подсудимых, обвиняемых в государственном преступлении, можно соединить по их свойству и значению в известные группы. К первой группе будет относиться полное собственное сознание, согласное с обстоятельствами дела, связанное с оговором всех других участников, известных и сознающихся. Такой оговор в государственном преступлении имеет существенное отличие от общего уголовного оговора, делаемого в обыкновенных уголовных делах, и та мерка, которую мы применяем в общем суде к оговору, которому мы верим или не верим, едва ли применима к оговору политическому. В основании политического оговора всегда лежат известные принципиальные причины и на втором плане – причины личные или частные, отдельные побуждения. Сознаваясь сам и оговаривая других, виновный в государственном преступлении, если мы не имеем основания предположить в нем человека, у которого действия идут вполне вразрез с его мыслями, достигает известной отвлеченной цели. Он полагает, что так поступать нужно, что так следует ему говорить в интересах если не его партии, к которой он принадлежит, то тех взглядов, которые толкнули его на дорогу преступления и привели к нему. Таким представляется мне показание Рысакова, которое я всецело отношу к первой группе. Оно представляет, во-первых, его полное собственное сознание и, во-вторых, раскрытие всего того, что ему, Рысакову, известно об обстоятельствах злодеяния и всех приготовлениях к нему. Справедливость обязывает меня заявить, что это сознание во всем том, в чем касается Рысакова, есть сознание полное и чистосердечное. Оценивая это показание, заключающее в себе и сознание, и оговор, по свойству его и по сопоставлению с другими обстоятельствами дела, которые вполне его подтверждают, нельзя не признать, что ему верить и можно, и должно и по характеру подсудимого Рысакова, и по причинам, обусловливавшим вступление его в партию, и по мотивам содеянного им самим преступления, и по нравственному состоянию, в котором подсудимый находился во время совершения преступления, при производстве дознания и, наконец, здесь на суде. Я полагаю, что не ошибусь, если скажу, что он говорит вполне все то, что знает, и без утайки. Да и едва ли ему есть какое-нибудь основание скрывать от нас истину, потому что с той партией, которая поставила его в занимаемое им в настоящее время положение, как он заявил письменно и словесно, по крайней мере в теперешнем своем умственном и нравственном состоянии, он солидарности не имеет. Я даже уверен, что в эти скорбные, торжественные минуты эта несолидарность простирается так далеко, что тяжкие, мучительные угрызения совести мучают этого человека, по-видимому, неподвижное лицо которого вы видите здесь пред собой; а если это так, то утаивать от суда что-либо, касающееся партии и других лиц, едва ли есть ему основание. Выгораживать своих соучастников он, очевидно, не хочет. Он хочет говорить то, что ему известно, и говорить, несмотря на очевидное неодобрение, с которым партия и вожаки ее во главе относятся к этому оговору и к раскрытию истины. Вы, конечно, заметили, что на судебном следствии центр тяжести борьбы сосредоточивается на том, что Рысаков указывал на участие Гельфман и Тимофея Михайлова, а Желябов и Перовская все свои запоздалые усилия направили на то, чтобы выгородить, насколько возможно, из дела подсудимых Гельфман и Тимофея Михайлова. На это я могу заметить только одно: если им тяжко смотреть на то положение, в котором находятся подсудимые Тимофей Михайлов и Гельфман, из которого, я думаю, они не могут выйти ни в каком случае, то им нужно было подумать об этом прежде. Затем, ко второй группе показаний я отношу собственное, краткое, односложное сознание подсудимого в тех обстоятельствах, которые касаются его самого, простое краткое сознание с умолчанием всего, что касается других: все говорить о себе или говорить все главное в общих чертах, ничего не говорить о других и не давать никаких указаний, которые могут навести на какие-либо следы разыскивающую власть. К этой второй группе относится показание подсудимого Кибальчича; близко сюда к этой же группе, с некоторыми условностями, принадлежат показания и других подсудимых. В этих показаниях к собственному сознанию, к стараниям умолчать или выгородить других присоединяются два стремления: во-первых, постараться представить свое дело, свою партию, свое, пожалуй, участие, но главным образом свою партию, в крайне преувеличенном и ложном свете, постараться увеличить размеры до фантастичности, постараться – я скажу прямо – напугать, если бы напугать кого-либо было возможно, постараться сказать, что если здесь, на скамье подсудимых, стоит группа сильных деятелей партии, то за ними там, дальше, на свободе, есть еще другие, которые идут по одному и тому же пути, что таких много и что партия располагает могучими силами и средствами. Это стремление довольно понятно в подсудимых, но, преследуя его, подсудимые не знают меры и границ и переходят из сферы правдоподобия в область ничем не ограниченной дикой фантазии. К этому роду показаний, в которых заметно и желание выставить себя в известном конспиративном партийном хорошем свете, принадлежит показание Желябова и показание его alter ego

– подсудимой Перовской. Далее, к третьей группе я отношу нежелание показывать, неохоту говорить или просто довольно грубое категорическое отрицание обстоятельств, касающихся данного подсудимого, с некоторого рода ограничениями. Такого рода показания мы слышали от Тимофея Михайлова. Итак, будем верить показаниям первой группы, и, следовательно, показаниям Рысакова, вполне; будем верить показаниям второй группы постольку, поскольку они касаются самих подсудимых, и не будем им верить на основании тщательной критики в том, в чем они идут вразрез с обстоятельствами дела и окажутся продиктованными личными стремлениями, и, наконец, не будем верить третьей категории показаний подсудимых, противопоставляющих факту улики голословное его отрицание. Резюмируя то, что я сказал, и переходя к частностям показаний подсудимых, я для большего удобства вашего, для того чтобы вы могли отметить выводы обвинения, ограничусь кратким перечнем сущности показаний подсудимых и скажу, что подсудимый Рысаков сознается в злодеянии 1 марта вполне и принадлежит к социальнореволюционной партии – с известными оговорками. Сознаваясь, он оговаривает: прямо подсудимых Желябова, Перовскую и Тимофея Михайлова и косвенно, но не менее сильно, – подсудимую Гесю Гельфман; подсудимые Желябов и Перовская сознаются в тех же преступлениях, что и Рысаков, и, кроме того, Перовская в другом приписываемом ей преступлении – в посягательстве на священную особу в Бозе почившего императора, совершенном под Москвой 19 ноября 1880 года, а Желябов – в преступлении под Александровском 18 ноября 1879 года; подсудимый Кибальчич сознается в принадлежности к партии, в цареубийстве, в приготовлениях к одесскому покушению осенью 1879 года и, наконец, в приготовлениях к александровскому взрыву; подсудимый Тимофей Михайлов не сознается в совершении злодеяния 1 марта, сознается вполне в принадлежности к социально-революционной партии, к террористической ее фракции, а также в вооруженном сопротивлении 3 марта властям при аресте его в Тележной улице; и, наконец, подсудимая Гельфман, не сознаваясь в участии в деле 1 марта, сознается в принадлежности к террористической фракции социально-революционной партии или, другими словами, к партии «Народная воля». Более всего показания Рысакова совпадают с показаниями Перовской и Кибальчича. На основании этих показаний подсудимых и на основании других данных дела, как я уже сказал, мне предстоит воспроизвести пред вами по возможности точную картину того заговора, жертвой которого 1 марта пал в Бозе почивший государь император.