Убийство на Аппиевой дороге

— Ни малейшего, Гордиан. И почему ты заговорил о мести? — Она глубоко вздохнула. — У моего брата хватало врагов, у которых хватало причин желать ему смерти. Я любила Публия больше всех на свете; любила таким, каким он был, и не пожелала бы изменить ни единой черты в его характере, как не пожелала бы изменить ни единой черты его лица. Но это вовсе не значит, что я любила его слепо. Я ведь не дура, Гордиан. Я прекрасно видела, что он играет с огнём и не считается ни с кем и ни с чем. И прекрасно понимала, что рано или поздно он плохо кончит. Они все играют с огнём, не считаясь ни с кем, кроме себя, и все плохо кончат — Помпей и Цезарь, Целий, Антоний, Цицерон. Думаю, никто из них своей смертью не умрёт — даже Цицерон. Пока Публий был одним из игроков, исход игры занимал меня; но теперь… — Она опять вздохнула. — Я просто лежу и смотрю, как эти красивые молодые люди резвятся в своё удовольствие. И даже их не вижу. Одну лишь воду — как она обдаёт их и блестит на их коже, и стекает по их телам. И как она бежит к морю — никогда не останавливаясь, никогда не возвращаясь. Прежде всё это что-то значило для меня; но что — я уже не помню.

— Ты так несчастна, Клодия?

— Несчастна — это слишком сильно сказано. Я почти перестала плакать, и мне больше не снится, как он умирал. — Она вымучено улыбнулась. — Я ужасно выгляжу, да?

— Вовсе нет. Ты прекрасна. Так прекрасна, что и не скажешь словами.

Её пальцы коснулись моей руки. На миг, на один лишь миг наши глаза встретились. Потом я отвёл взгляд и стал смотреть на купающихся в реке.

Поначалу я смотрел на них, как Клодия — не замечая их самих, а лишь их движения и игру света на мокрой коже. И вдруг я заметил.

— Геркулес великий!

Один из пловцов, краснолицый и голубоглазый, как раз выныривал с мячом. Мгновенное напряжение исказило его лицо — точь-в-точь как в день резни на Форуме, когда он швырнул мне под ноги жемчужное ожерелье и со своими товарищами зашагал в противоположную от моего дома сторону. А когда я, ни жив ни мёртв, вбежал к себе домой, то увидел картину разгрома и мёртвого Белбо…

— Что такое, Гордиан?

— Вон тот, с красным лицом и голубыми глазами…

— Ты что, знаешь его?

— Он один из тех бандитов, что разграбили тогда мой дом и сбросили с пьедестала статую Минервы в моём саду. И убили моего телохранителя, Белбо.

— Вполне возможно. Он бывший гладиатор. Клодий купил его, а потом отпустил на волю, чтобы он мог получать зерно при раздачах. После этого он был телохранителем то одного, то другого из нашей семьи. Помнится, он затеял какую-то свару с рабами моего племянника Аппия. Ко мне он попал лишь несколько дней назад. Должно быть, родные решили, что мне будет приятно смотреть на него. Так, говоришь, он разграбил твой дом?

— Да. И убил близкого мне человека.

— Вот как. И что будем делать?

— Ну, вообще-то, доказательств у меня никаких. Свидетелей же нет — только те, что были с ним. Может, это вообще не он, а кто-то из них. Хотя мне показалось, что главарём был всё-таки он.

— А какая разница? К чему морочиться из-за доказательств — здесь же не суд. Мы оба прекрасно знаем, на что способны эти молодцы из бывших гладиаторов. Если не тогда, то в другой раз он наверняка сделал что-то такое, за что заслуживает смерти. Могу это устроить, если хочешь.

— Как это?

— Да велю утопить его здесь и сейчас, только и всего. Стоит лишь сказать слово моему главному телохранителю — и дело будет сделано. Этот молодец, конечно же, будет сопротивляться — а парень он крепкий. Но и мои телохранители и носильщики тоже не слабаки; у них хватит сил удерживать его под водой столько, сколько понадобится. Ты сам сможешь всё видеть.

— Ты это серьёзно?

— Если ты согласен, то да. Так отдать приказ?

Ну и денёк. Фауста Корнелия предлагает мне присоединиться к оргии, а Клодия — распорядиться жизнью и смертью и смотреть, как человек умрёт по моему приказу. Такое впору царям; так почему, собственно, мне отказываться? Возможно, на самом деле я никогда не понимал, что такое правда и справедливость; может, я лишь воображал, что понимаю, и цеплялся за эту иллюзию, потому что она придавала мне уверенности. Теперь всё изменилось, сделалось зыбким, ненадёжным и в конце концом исчезло, сметённое прочь, и не осталось ничего, на что можно опереться. Действительно ли весь мир кружится, подхваченный безумным вихрем, или это у меня одного голова идёт кругом?

— Нет, — произнёс я после долгого молчания. — Твой брат мёртв, и Белбо мёртв, и скольких ни убей за это — ни он, ни Белбо не оживут. Река не потечёт вспять.

— Будь по-твоему. — Клодия печально улыбнулась. — Этот верзила останется жив и так никогда и не узнает, что был на волосок от смерти. Но я запомню, что ты мне про него сказал. Я теперь глаз с него не спущу.

— Клодия…

— Что?

— Дай руку.

Она повиновалась, подняв бровь в ожидании какого-нибудь трюка, и я положил на протянутую ладонь кольцо её брата. При виде его она вздрогнула, всхлипнула, но тут же овладела собой.

— Откуда оно у тебя?

— Если я скажу тебе, что нашёл его на обочине Аппиевой дороги, ты мне поверишь?