Убийство на улице Морг

Кто знает, к какому отчаянному возмездию побудило бы жителей это бесчестное нападение, если бы не одно важное обстоятельство: до полудня оставалось только полсекунды. Колокол должен был вот-вот ударить, а внимательное наблюдение за своими часами было абсолютной и насущной необходимостью. Однако было очевидно, что в тот самый миг пришелец проделывал с часами что-то неподобающее. Но часы забили, и ни у кого не было времени следить за его действиями, ибо всем надо было считать удары колокола.

– Раз! – сказали часы.

– Расс! – отозвался каждый маленький старичок с каждого обитого кожей кресла в Школькофремене. «Расс!»–

сказали его часы; «расс!»– сказали часы его супруги, и «расс!»– сказали часы мальчиков и позолоченные часики с репетиром на хвостах у кошки и у свиньи.

– Два! – продолжал большой колокол; и

– Тфа! – повторили все за ним.

– Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять!

Десять! – сказал колокол.

– Три! Тшетире! Пиать! Шшесть! Зем! Фосем! Тефять!

Тесять! – ответили остальные.

– Одиннадцать! – сказал большой.

– Отиннатсать! – подтвердили маленькие.

– Двенадцать! – сказал колокол.

– Тфенатсать! – согласились все, удовлетворенно понизив голос.

– Унд тфенатсать тшасофф и есть! – сказали все старички, поднимая часы.

Но большой колокол еще с ними не покончил.

– Тринадцать! – сказал он.

– Дер Тейфель! – ахнули старички, бледнея, роняя трубки в снимая правые ноги с левых колен.

– Дер Тейфель! – стонали они. – Дряннатсать! Дряннатсать! Майн Готт, сейтшас, сейтшас дряннатсать тшасофф!

К чему пытаться описать последовавшую ужасную сцену? Всем Школькофременом овладело прискорбное смятение.

– Што с моим шифотом! – возопили все мальчики. – Я

целый тшас колотаю!

– Што с моей капустой? – визжали все хозяйки. – Она за тшас вся расфарилась!

– Што с моей трупкой? – бранились все старички. –

Кром и молния! Она целый тшас, как покасла! – И в гневе они снова набили трубки и, откинувшись на спинки кресел, запыхтели так стремительно и свирепо, что вся долина мгновенно окуталась непроницаемым дымом.

Тем временем все капустные кочаны покраснели, и казалось, сам нечистый вселился во все, имеющее вид часов. Часы, вырезанные на мебели, заплясали, точно бесноватые; часы на каминных полках едва сдерживали ярость и не переставали отбивать тринадцать часов, а маятники так дрыгались и дергались, что страшно было смотреть. Но еще хуже то, что ни кошки, ни свиньи не могли больше мириться с поведением часиков, привязанных к их хвостам, и выражали свое возмущение тем, что метались, царапались, повсюду совали рыла, визжали и верещали, мяукали и хрюкали, кидались людям в лицо и забирались под юбки –

словом, устроили самый омерзительный гомон и смятение, какие только может вообразить здравомыслящий человек.

А в довершение всех зол негодный маленький шалопай на колокольне, по-видимому, старался вовсю. Время от времени мерзавца можно было увидеть сквозь клубы дыма. Он сидел в башне на упавшем навзничь смотрителе. В зубах злодей держал веревку колокола, которую дергал, мотая головой, и при этом поднимал такой шум, что у меня до сих пор в ушах звенит, как вспомню. На коленях у него лежала скрипка, которую он скреб обеими руками, немилосердно фальшивя, делая вид, бездельник, будто играет «Джуди

О'Фланнаган и Пэдди О'Рафферти».

При столь горестном положении вещей я с отвращением покинул этот город и теперь взываю о помощи ко всем любителям точного времени и кислой капусты. Направимся туда в боевом порядке и восстановим в Школькофремене былой уклад жизни, изгнав этого малого с колокольни.

ПАДЕНИЕ ДОМА АШЕРОВ

«Son coeur est un luth suspendu;

Sitot qu'on le touche il resonne»55.

Беранже

Весь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, под низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным, неприветливым местам – и наконец, когда уже смеркалось, передо мною предстал сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладело нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчала хотя бы малая толика почти приятной поэтической грусти, какую пробуждают в душе даже самые суровые картины природы, все равно –

скорбной или грозной. Открывшееся мне зрелище – и самый дом, и усадьба, и однообразные окрестности – ничем не радовало глаз: угрюмые стены… безучастно и холодно глядящие окна… кое-где разросшийся камыш… белые мертвые стволы иссохших дерев… от всего этого стано-

55 «Сердце его – как лютня,

Чуть тронешь – и отзовется» (франц.)

вилось невыразимо тяжко на душе, чувство это я могу сравнить лишь с тем, что испытывает, очнувшись от своих грез, курильщик опиума: с горечью возвращения к постылым будням, когда вновь спадает пелена, обнажая неприкрашенное уродство.