Убийство Сталина. Все версии и ещё одна

Он ушел, а они остались, и нужно было думать, как теперь жить без него, осмыслить свою жизнь, словно спаянную с ЕГО именем, которая становилась историей.

Скорбел весь мир. В послании Центрального комитета Коммунистической партии Китая говорилось: «С беспримерной скорбью Члены Коммунистической партии Китая и весь китайский народ оплакивают кончину нашего наиболее почитаемого и самого дорогого учителя, самого искреннего друга — товарища Сталина». Премьер-министр Индии Джавахарлал Неру писал новому главе советского правительства: «Служба Сталина своему народу в мирное и в военное время принесла ему уникальную славу и его смерть вырвала из современного мира личность исключительных дарований и великих достижений. История России и всего мира будет носить отпечатки его усилий и достижений. Передайте, пожалуйста, мои соболезнования и соболезнования моих коллег в правительстве осиротевшей семье и народу, который он вел с таким искусством через бурю и напряженные времена». В своем личном соболезновании по поводу смерти Сталина генерал де Голль, находившийся тогда не у дел, писал: «Имя Сталина навсегда останется связанным с памятью о великой борьбе, которую народы СССР, французский народ и союзные народы совместно довели до победы».

Уместно привести воспоминание дочери Сталина, ее мироощущение в момент, когда она осознала, что ее отца и Отца всего советского народа нет и уже никогда не будет, Он ушел и ушел навсегда:

«…Все эти люди, служившие у отца, любили его. Он не был капризен в быту, — наоборот, он был непритязателен, прост и приветлив с прислугой, а если и распекал, то только «начальников»— генералов из охраны, генералов-комендантов. Прислуга же не могла пожаловаться ни на самодурство, ни на жестокость, — наоборот, часто просили у него помочь в чем-либо, и никогда не получали отказа.

…Поздно ночью, — или, вернее, под утро уже, — приехали, чтобы увезти тело на вскрытие. Тут меня начала колотить какая-то нервная дрожь, — ну, хоть бы слезы, хоть бы заплакать. Нет, колотит только. Принесли носилки, положили на них тело. Впервые увидела я отца нагим, — красивое тело, совсем не дряхлое, не стариковское. И меня охватила, кольнула ножом в сердце странная боль — и я ощутила и поняла, что значит быть «плоть от плоти». И поняла я, что перестало жить и дышать тело, от которого дарована мне жизнь, и вот я буду жить еще и жить на этой земле.

Всего этого нельзя понять, пока не увидишь своими глазами смерть родителя. И чтобы понять вообще, что такое смерть, надо хоть раз увидеть ее, увидеть, как «душа отлетает», и остается бренное тело. Все это я не то чтобы поняла тогда, но ощутила, что это прошло через мое сердце, оставив там след.

И тело увезли. Подъехал белый автомобиль к самым дверям дачи, — все вышли. Сняли шапки и те, кто стоял на улице, у крыльца. Я стояла в дверях, кто-то накинул на меня пальто, меня всю колотило. Кто-то обнял за плечи, — это оказался Н. А. Булганин. Машина захлопнула дверцы и поехала. Я уткнулась лицом в грудь Николаю Александровичу и, наконец, разревелась. Он тоже плакал и гладил меня по голове. Все постояли еще в дверях, потом стали расходиться.

…Было часов 5 утра. Я пошла в кухню. В коридоре послышались громкие рыдания, — это сестра, проявлявшая здесь же, в ванной комнате, кардиограмму, громко плакала, — она так плакала, как будто погибла сразу вся ее семья… «Вот, заперлась и плачет — уже давно», — сказали мне.

Все как-то неосознанно ждали, сидя в столовой, одного: скоро, в шесть часов утра, по радио объявят весть о том, что мы уже знали. Но всем нужно было это услышать, как будто бы без этого мы не могли поверить. И вот, наконец, шесть часов. И медленный, медленный голос Левитана, или кого-то другого, похожего на Левитана, — голос, который всегда сообщал нечто важное. И тут все поняли: да, это правда, это случилось. И все снова заплакали — мужчины, женщины, все… И я ревела, и мне было хорошо, что я не одна, и что все эти люди понимают, что случилось, и плачут со мной вместе.

Здесь все было неподдельно и искренне, и никто ни перед кем не демонстрировал ни своей скорби, ни своей верности. Все знали друг друга много лет. Все знали и меня, и то, что я была плохой дочерью, и то, что отец мой был плохим отцом, и то, что отец все-таки любил меня, а я любила его.

Никто здесь не считал его ни богом, ни сверхчеловеком, ни гением, ни злодеем, — его любили и уважали за самые обыкновенные человеческие качества, о которых прислуга судит всегда безошибочно»[110].

А вот воспоминания человека, в которого была влюблена юная Светлана, вернувшегося в Москву из заключения после смерти Сталина: «Я зашел тогда в скверик, сел на скамью и бессмысленно смотрел, как играют дети….

Какой-то мальчик, смеясь, пробежал мимо— я увидел худенькие, беззащитные детские ножки. И что-то случилось… Я зарыдал. Я рыдал бесстыдно, сладко, как в детстве… И прощал… прощал… прощал…»[111] Не только у А. Киплера воспоминания о Сталине ассоциировались началом исторической «оттепели».