Убийство в старом доме

Было очень холодно. Почти сразу я окоченела до костей. Стремясь поскорее попасть в двуколку, я пробежала по лужам, оставшимся после ночного ливня, и мои легкие атласные туфельки совсем промокли. Вскоре я пожалела, что не надела чулок. От вязаного шерстяного платка толку было мало: в нем оказалось слишком много дыр. Я дрожала от холода и боялась, что скоро замерзну до смерти.

Я попыталась хоть немного согреться, плотнее закутавшись в плед. Отец изумленно воскликнул:

— Какого дьявола?

Мы по-прежнему быстро мчались по неровной дороге; двуколку трясло и подбрасывало на ухабах. Отец не стал останавливать пони, а просто рявкнул:

— Лиззи, что ты здесь делаешь?

— Я хотела поехать с тобой, — ответила я.

— Ах ты!.. — Я догадалась, что отец хотел употребить одно из слов, которые я слышала во дворе, но сдержался. — Что ж, теперь тебе деваться некуда, придется оставаться здесь, — продолжал он. — Повернуть назад я не могу.

— Я замерзла, — пожаловалась я.

— Значит, придется тебе мерзнуть и дальше. Завернись в плед и постарайся согреться.

Я понимала, что отец очень рассердился. Его вид не столько испугал, сколько огорчил меня, и я пискнула, что мне очень жаль.

— Жаль? — переспросил отец. — При чем здесь жалость?

Ответить на его вопрос я не могла. Но сильно забеспокоилась при мысли, что я, наверное, совершила нечто настолько ужасное, что одними извинениями дело не ограничится. Бывают ли на свете такие тяжкие грехи, что они никогда не будут прощены, как бы ты ни раскаивался и как бы ни стремился их загладить?

После того как мне удалось получше закутаться в плед, все стало не так плохо. Ветер ерошил мне волосы и леденил мочки ушей, но телу было уже не так холодно, как раньше.

Мы выехали из городка и покатили по проселочной дороге. Вокруг все было незнакомым. Вдали высились странные холмы в форме пирамид. Я потерла кончик носа тыльной стороной ладони, чтобы хоть что-то почувствовать, и, убрав ладонь, заметила, что она почернела. Значит, что-то носится в воздухе. Мне хотелось о многом расспросить отца: куда именно мы едем, что случилось на шахте, из-за чего нам непременно нужно туда попасть, кто там умер и почему?

Впрочем, я благоразумно решила промолчать, сообразив, что, приехав на место, я все увижу собственными глазами.

Спустя какое-то время мы остановились у большого каменного здания, окруженного деревянными навесами. За зданием высилась кирпичная труба. Я жадно озиралась по сторонам. Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Шахтерский поселок оказался гораздо больше, чем мне представлялось. Он был почти целым городом — шумным, нечистым, с множеством построек непонятного назначения. И все постройки были припорошены угольной пылью. Вдали высилась еще одна пирамида — огромная рукотворная гора шлака. На эту гору взбирались женщины и дети, похожие на муравьев; они старательно рылись в шлаке, выискивали кусочки угля и складывали их в прихваченные с собой ведерки и мешки.

Вокруг нас творилось настоящее столпотворение. Одни спешили, другие шли, еле волоча ноги. С грохотом ехали повозки, которые тащили костлявые грязные пони, которых никто никогда не чистил. У стены здания стояла группа мужчин. Они о чем-то переговаривались. Их лица почернели от угольной пыли; грязной была и одежда. По их виду и голосам я догадалась, что они чем-то расстроены и рассержены, но, несмотря на злость, вид у всех был беспомощный. Что бы там ни произошло, они ничего не могли поделать.

Отец спрыгнул на землю и сухо приказал:

— Лиззи, жди меня здесь! Не двигайся, ты меня поняла?

У меня не было времени пообещать, что я останусь на месте; отец скрылся в каменном здании.

Вдруг я почувствовала, что сама стала объектом чьего-то внимания. Оглянувшись, я увидела тощего, жилистого мальчишку в лохмотьях. Он держал пони за узду — наверное, ему поручил отец. На вид мальчишка казался чуть старше меня. Он пристально и неспешно разглядывал меня с головы до ног своими черными глазами, и его как будто ничуть не беспокоило то, что я его заметила. Его голову украшала густая копна черных — а может, просто грязных — волос, но лицо у него было относительно чистым. В его чертах было что-то цыганское. Если бы он просто смотрел на меня, «глазел», как сказала бы Мэри Ньюлинг, я бы еще сохранила самообладание. Но его неспешность выводила меня из себя.

Наверное, я не скрывала своих чувств, потому что он как бы ненароком спросил:

— Ты кто такая?

Его небрежный тон еще больше раздосадовал меня. Я понимала, что, должно быть, являю собой странное зрелище: сижу в двуколке, завернувшись в плед, с нечесаными волосами. И все же я набралась храбрости и высокомерно провозгласила:

— Я — мисс Мартин. Доктор Мартин — мой папа.

— Ух ты, — неторопливо, врастяжку ответил мальчишка. — Что же здесь понадобилось мисс Мартин и ее папе?

— Не твое дело! — отрезала я. — Ты очень нахальный мальчишка. Убирайся отсюда!