Туманова Ольга

Убийство в стиле эссе

Ольга Туманова

Убийство в стиле эссе

Аромат хорошего табака и дорогих духов парил в лестничном пролете, словно на ожившей странице романа прошлых лет. И небо, огромное, многоликое, с причудливым переплетением безоблачной голубизны, грозовых туч и абстрактно-нечетких струек дождя, что падал на чьи-то головы вдали, у горизонта, шикарной картиной смотрелось в окне, огромном и безупречно чистом.

Удобная мягкая обувь легко и с удовольствие касалась чистого мрамора. Ах, не хватает ворсистого ковра. Чтобы ниспадал по ступенькам до парадной двери. Чтобы звучал торжественным аккордом. Чтобы: Надо, надо предложить соседям. Легкий щелчок замка, хлопок входной двери, и, изящно кивнув головкой, прошла мимо соседка, и томительно пахнул parfum, и божественно шелестнул натуральный шелк, и Феликс Семенович Якушев запоздало поклонился вслед даме, с почтением и с наслаждением. Разве думал он, разве мог когда-нибудь вообразить, что будет спускаться из своей квартиры не в затхлой кабинке убогого лифта, не по заплеванной, загаженной лестнице... Какие, однако, изгибы делает река нашей жизни, какие берега открывает.

Легкая изморось носилась в воздухе, и так вкусно вдохнулось, и: И какой-то замызганный хлюст просеменил мимо: непокрытая голова втянута в хилые плечи; и запах дурного мыла и поношенной одежды коснулся почтенного господина, и Феликс Семенович поморщился брезгливо и подумал раздраженно, что великолепное его настроение беспардонно испорченно каким-то убогим, что невесть как оказался возле респектабельного дома. Но тут же осознание своей избранности вернуло Феликсу Семеновичу приятное расположение духа, и доброе настроение не просто вернулось к нему, оно вернулось обновленным, выпуклым, и пожилой мужчина подумал с юным задором, что у Судьбы не бывает случайностей, и не безликий оборвыш прошел рядом с ним, прошел усилитель теплого света, что ласкает и холит его, Феликса Семеновича.

Воистину в жизни каждый получает то, чего он достоин, - в который уж раз подумал Феликс Семенович и шагнул к кромке тротуара, где ждал его новенький авто.

Шмаков вышагивал по улицам, не замечая ни дождя, ни прохожих, ни светофора, и в голове его одна-единственная мысль вертелась, билась, переворачивалась, модифицировалась, звучала на все лады и во всех тональностях: этот старый козел не только не ждал его, не только не извинился, что вынужден, мол, уйти из дома в условленный для их встречи час - он даже не узнал его, Шмакова, не заметил, хотя он, Шмаков, шагнул к диктофону в тот самый миг, когда старик вышел из подъезда. Да не вышел! Появился. Явился, как то самое явление. И он, Шмаков, приостановился, приподнял было шляпу - да нет у него шляпы, берет, и тот пообтерся. Но не пригодилась бы шляпа - старик на него не взглянул. Старик вообще его не заметил, вернее, заметил, еще как заметил - как урну с окурками и плевками. Как мусорное ведро, как бак с нечистотами, что возникли на пути его торжественного шествия.

Шмаков вошел в подворотню, где среди гнили стояли переполненные мусорные баки, и от баков ринулась на Шмакова, ощетинившись, стая кошек, и с диким лаем влетела в подворотню свора собак. А откуда-то сверху выплеснули ведро жидких помоев аккурат на голову Шмакова, но - спасибо стае и своре, Шмаков шарахнулся от них, и помои пролетели рядом, лишь обрызгали, шмякнувшись о землю, но штаны и так заляпаны. Шмаков хмыкнул и хотел подумать о чем-то философском, но тут его пронзил резкий ветер, что дул в их закутке постоянно, как из чьей-то мерзкой пасти в розе ветров, или - роза ветров не то? Ну и черт с ним. Или с ней. Да с ними со всеми. Шмаков шмыгнул в подъезд (если можно назвать подъездом дыру с огрызком деревяшки, что была когда-то дверью), потопал на верхний этаж по узкой лестнице. Пахло мочой, горелым молоком, прокисшей капустой, кошками. Сквозь никем никогда не мытые оконца едва брезжило, и ступени, и стены, и двери - все было серо, лишь скособоченные патроны, в которых никогда не было ламп, чернели сквозь паутину. Все великие русские писатели жили в трущобах, ходили по замызганным лестницам, были голодны и оборваны и творили нечто... Ах, не все? Ну, конечно. Граф Толстой. Так не даром же говорят, что тот, кто любит Достоевского... Так и этот, старик, графом стать задумал? Осталось титул купить. Ну, так продаваться - все купишь. Да и кто сказал, что нет у него титула? Эти реликвии затрепыхавшие клубы создают, грамоты жалуют. Или - продают? А, черт с ними. И с грамотами. И с реликвиями. И со стариком. Со всеми.