Убийство в теологическом колледже

На допросе он редко смотрел прямо на Крэмптона, а сосредоточивал внимание где-то посредине, словно общался с посредником. Говорил всегда монотонным голосом, а его молчание между вопросами сочилось угрозой, которая, казалось, распространялась не только на жертву. Он редко предупреждал, что зайдет, но словно всегда знал, когда Крэмптон был дома, и с покорной настойчивостью ждал у парадной двери, пока его без слов не впускали.

На вступления он не разменивался и сразу переходил к настойчивым расспросам.

– Сэр, вы считали свой брак счастливым?

Такая наглость ввела Крэмптона в ступор, а отвечая, священник едва узнал свой искаженный голос:

– Я допускаю, что полиция в состоянии классифицировать любые отношения, даже самые священные. Вам следует выдавать анкету. Сэкономите время. Поставьте галочку в нужном месте: «очень счастливый», «счастливый», «слегка несчастливый», «несчастливый», «очень несчастливый», «убийственный».

Повисло молчание, а потом Джарвуд спросил:

– И где бы вы поставили галочку?

В конечном счете Крэмптон подал официальную жалобу старшему констеблю, и визиты прекратились. Следствие признало, что сержант Джарвуд превысил свои полномочия, в частности, тем, что приезжал один и занимался расследованием, санкций на которое никто не давал. В памяти Крэмптона этот человек остался темной, обвиняющей личностью. Ни время, ни новый приход, ни назначение на пост архидьякона, ни второй брак – ничто не могло смягчить тот нестерпимый гнев, который охватывал священника каждый раз, когда он думал о Джарвуде.

И вот сегодня этот человек объявился вновь. Крэмп-тон не мог вспомнить, что именно они наговорили друг другу, но осознавал, что излил собственное возмущение и обиду в потоке разгневанных ругательств.

С тех пор как умерла Барбара, он молился, сначала постоянно, затем периодически, прося прощения за свои грехи: раздражительность, нетерпение, нехватку любви, неумение понять и простить. Но он никогда не позволял другому греху – желанию, чтобы она умерла, – укорениться в своей голове. И получил отпущение за меньший грех – небрежность, когда, незадолго до начала следствия, встретился с терапевтом Барбары.

– Меня волнует лишь одно. Если бы я понял, когда пришел домой, что Барбара не спит, что она впала в кому, и вызвал «скорую»… Это бы что-то изменило?

И получил ответ, который отпускал все грехи:

– Учитывая, сколько она выпила и сколько таблеток приняла, нет.

Но почему именно здесь он вспомнил все свои ошибки, большие и малые? Он знал, что жена могла умереть. И надеялся, что она умрет. В глазах своего Бога, естественно, он был так же виновен в убийстве, как если бы сам растворил эти таблетки и влил смесь ей в горло, как если бы поднес бокал вина к ее губам. Как он мог служить другим людям, отпускать грехи, когда не признавал свой собственный? Как он мог сегодня выступать перед паствой, если в его душе такая чернота?

Он вытянул руку и включил прикроватный светильник. Комната наполнилась более ярким сиянием, чем тот приглушенный свет, под которым он читал вечерний отрывок из Библии. Он встал с кровати и опустился на колени, спрятав лицо в ладони. Необходимости искать нужные слова не было. Они пришли к нему естественным образом, а вместе с ними пришло обещание прощения и мира.

– Боже, будь милостив ко мне, грешному.

Пока он стоял на коленях, на прикроватном столике зазвонил мобильный телефон, нарушив тишину неуместно бодрой мелодией. Этот звук прозвучал столь неожиданно, столь не к месту, что секунд пять архидьякон не мог его опознать. Затем он неуклюже поднялся на ноги и протянул руку, чтобы ответить.

2

Еще не было и пяти тридцати, как отец Мартин проснулся от собственного крика ужаса. Он подскочил в кровати и сел, застыв словно кукла, безумным взглядом уставившись в темноту. Капли пота стекали со лба и жгли глаза. Священник вытер лоб и почувствовал натянутую, ледяную кожу, словно он уже умер и окоченел. Постепенно, по мере того как отступал страх кошмара, комната приобретала очертания. Серые фигуры, более воображаемые, чем видимые, всплывали из темноты и становились привычно знакомыми: стул, комод, изножье кровати, контур рамы для картины. Шторы на четырех круглых окнах были задернуты, но из восточного он видел тонкую полоску слабого света, которая даже в самую темную ночь зависала над морем. Он знал, что начался шторм. Ветер крепчал весь вечер, а к тому времени, как священник собрался спать, завывал вокруг башни словно привидение-плакальщица. Но теперь установилось временное затишье – более зловещее, чем долгожданное, – и, застыв на кровати, он прислушивался к этой тишине. Никто не шел по лестнице, никто никого не звал.