Убийца

О! Если бы отец и дочь могли видеть, что происходило в это время в душе Куликова!.. Как клокотала в нем бешеная злоба и какую страшную ненависть скрывал он в себе! Почти нечеловеческих усилий стоило ему сдерживаться и разыгрывать эту комедию. Не надеясь на себя, он все время прятал голову на груди, изо всех сил тер глаза кулаком и старался почти не говорить… Вид «любовницы Степанова» и ее «выжившего из ума старика» бесил Куликова… Ему бы развернуться, показать им, «где раки зимуют», а тут надо разыгрывать роль благочестивого странничка… Но роль эту недолго ему играть! Скоро он откроет свои карты, а пока… только бы не выдать себя…

– Что же, Ганя, ты молчишь? – произнес с оттенком раздражения старик. Ему упорство дочери казалось странным, при таком полном искреннем раскаянии мужа.

А Ганя не в состоянии была собраться с мыслями. Это поведение мужа, которого она привыкла видеть не иначе, как со сжатыми кулаками или с плетью в руке, казалось ей настолько странным, что она не могла с ним освоиться и не знала, как отвечать… Случалось и раньше, что он напускал на себя такой вид, шутки ради, но эти шутки всегда предвещали особенно жестокие истязания…

Как сейчас помнит она его такой «овечкой», когда он вернулся домой и застал ее спящей. Она была больна и настолько слаба, что не могла встать, а он подошел к ней со свечкой в одной руке и плетью в другой… После притворно ласковых эпитетов он за волосы сбросил ее на пол, избил сильнее, чем обыкновенно, и приказал ночевать голой на полу, без подушки и одеяла. Долго она не могла забыть той ужасной ночи, и его теперешний вид напомнил ей минувшие муки.

– Папенька, – произнесла она, – я ничего не хочу, право, я не знаю. Бог с ним!

– Ведь он завтра уйдет, не хочешь ли поговорить с ним?

– Нет, нет, нам не о чем говорить…

– Ну, дело ваше, как хочешь.

– Простите! – проговорил опять Куликов.

– Я… мне… я… – заикалась Ганя, не решаясь ничего сказать.

– Ты останешься пообедать с нами? – спросил старик.

Куликов ждал этого вопроса. Еще бы. Он под разными предлогами и сам остался бы. Он за этим и пришел.

– Если позволите, последний раз, – тихо пробормотал он, маскируя прилив удовольствия.

– Хочешь пройти по заводу, вчера Степанов переехал к нам.

Куликов знал уже о переезде Степанова, это заставило его поспешить, но он сделал вид удивленного.

– Переехал?! И хорошо, теперь у вас порядок будет опять, а то я запустил ваш…

– Не ты, моя болезнь, для тебя это дело новое, с тебя и спрашивать нельзя. Хочешь пройти?

– Нет, благодарю. Нам лучше делами заняться до обеда, оформить все нужно.

– Пожалуй, пойдем в кабинет… Ганя, ты пойдешь?

– Нет, папенька, я распоряжусь обедом.

Они вдвоем вернулись в кабинет.

– Я полагаю, Тимофей Тимофеевич, нам у нотариуса нужно сделать документы, а то не вышло бы какого-нибудь недоразумения. Я, значит, сделаю у вашего нотариуса три документа. Во-первых, полную разводную жене. По ней вы получите отдельный паспорт для Агафьи Тимофеевны и подадите прошение в консисторию о разводе. Я напишу, что поступаю в монастырь. Во-вторых, доверенность на получение вклада. Там, в банке, лежит семьдесят одна тысяча, ваших пятьдесят, а остальные я отдаю на своего ребенка. Это мое право. В-третьих, доверенность на ликвидацию моих дел и квартиры. Я, по всей вероятности, не вернусь, вы не откажите взять на себя труд, потому что все это для моего ребенка. – И Куликов повесил голову на грудь, тяжело вздохнув.

Старик совсем был тронут.

«Я был прав, считая его честным человеком, – думал он, – все несчастье в том, что они не сошлись. Может быть, была тут вина и Гани. Но самозванство его? Не заблуждаются ли Степанов с Павловым? Вздор все это!»

– Не теряй, Ваня, надежды, – задумчиво произнес старик, – все зависит от тебя! Ты был бы счастлив с Ганей, если бы…

– Если бы не мое несчастье, что я не сумел понравиться вашей дочери; насильно мил не будешь. Что делать! Нет, я решил кончить в монастыре! От судьбы не уйдешь! Я еще в детстве имел влечение к обителям! Итак, мы прощаемся навсегда.

Они оба погрузились в сосредоточенное раздумье. Старик искренно жалел разбитой брачной жизни дочери и в душе не хотел расставаться с мыслью о возможности примирения. Куликов же сдерживал хохот над «дураком» и радость близкой развязки. Он не думал даже, что все обойдется так хорошо, просто и легко.

– Обедать пожалуйте, – нарушил их думы слуга.

Старик встал и пригласил рукой зятя идти вперед. В столовой были уже Ганя и Степанов. Увидев их вместе, Куликов вздрогнул и стиснул зубы, но сейчас же овладел собой и принял то же удрученное выражение. Он подошел к Степанову и протянул ему руку.

– Простите и вы меня, Николай Гаврилович, я перед вами тоже очень виноват; завтра я ухожу на богомолье, позвольте и за вас помолиться.

Ганя успела предупредить Степанова о неожиданной развязке, но он недоверчиво покачал головой.

– Врет он, что-нибудь не так! Верно, пронюхал о розысках и хочет бежать.

Увидев смиренную фигуру злодея, он тоже удивился, как и Петухов.