Убийца-юморист

Но прежде, на всякий случай, проверить, много ли читает полуфранцуз-полуцыган. А вдруг он библиоман-библиофил и жить не может без прочитанной с утречка в туалете прозаической или поэтической строчки?

Спросить у Любочки? Нет, это намерение отвергла сразу. Она и без того уже насторожилась. Следовало идти другим путем. Самым простым: подослать к нему Веруню. Разве она не ходит по знаменитостям с диктофоном, не берет у них интервью для своего лощеного журнала, где вперемежку фасонные флаконы с французскими духами и накрашенные девицы с расставленными так и эдак длинными, "фирменными", ногами, рекламирующие всякие одежки?

Веруня, умница, согласилась "пощупать" певца-игрока с легкостью необыкновенной, ибо, как выяснилось, редактор только что поручил ей выхватить из куч сенсаций одну "с душком аристократического порока", как он, выходец из якутской глубинки, выразился.

- Подробно, тщательно расспроси его о том, каких поэтов, прозаиков и драматургов он любит, - напутствовала я Веруню по телефону. - Что читал в юности. Что читает сейчас. И русское, и иностранное. Какую книгу держал, к примеру, месяц назад в руках. И что читает вечером. Разумеется, не сразу с этими вопросами приставай... Сначала про жизнь вообще... Для чего мне все это? Да есть одно дельце. Потом, когда раскручу, все, все тебе расскажу. Дерзай! Жду ответов, как соловей летов!

А пока, пока... не сидеть же, сложа лапки. Надо лететь, спешить, не упустить! Туда, туда, в милицию поселка Рогозино, где жил и умер писатель Пестряков-Боткин.

... "Чудны дела твои, Господи!" - так и просилось с языка, когда я сидела в этом третьем по счету поселковом отделении милиции, у третьего по счету молодого следователя, заочника юридического института, когда он ронял уже знакомый мне набор фраз:

- Чего тут особенного? Какие другие варианты? Пил ваш писатель много, а годков-то ему уж сколько было! Другие к этому сроку сами по себе умирают. С кем пил? Считаю, не важно. Важно, суррогат пил. Нынче это, и вам это тоже должно известно, мужикам столько этого суррогата спаивают! Отрава, а тянут из бутыли! Нет никаких других версий. Тут вон сразу трое грузчиков с копыт и в морг. Надрались из бутылки с этикеткой "Водка "Русская", а в ней какие-то бизнесмены-падлы технический спирт на воде развели. Один холостой, ладно уж, у двоих по двое малолеток... А Пестрякову к восьмидесяти было! Кого надо больше жалеть?

Я не возразила ни словом, ни мыслью. Ибо - какие времена, такие и песни, в том числе милицейские. Иначе б зачем мне было бы играть роль "мусье Пуаро"?

- Жизнь, несмотря на все сложности, все равно прекрасна! - сообщил мне радиоголос из отворенного окна ближайшего к милиции дома.

И я не возразила. Не имела права. Потому что солнце кругом и зелень, и цветы в палисадниках, а небо такое голубое, ясное, голубее и яснее не бывает. Вот ещё бы сыскать тех, кто в этом поселочке Рогозине умел непрерывно наблюдать за чужой жизнью и получать от этого удовольствие. Ведь всюду и непременно в принципе обитают такие подглядыватели. Их, конечно, многие презирают, но в моей экстремальной ситуации следует почитать упорных соглядатаев, только так.

... Я знала, что дача Песстрякова-Боткина стоит пустая с того вечера, когда здесь нашли его мертвым. Любины родители отказались на ней жить и вообще вознамерились её продать. Значит, внутрь я не попаду. Но вокруг походить похожу.

Улица называлась хорошо, приветливо: Тихая. И состояла из череды заборов, за которыми среди зелени ютились не шибко новые, невеликие домки с двумя обязательными оконцами по фасаду. И дачка Пестрякова-Боткина была в череде других, не лучше, не хуже. Как и все прочие, её фасад загораживали от чересчур любопытного глаза кусты сирени, черемухи, а над самой её островерхой крышей широко распростерся шатровый клен.

Из добавочных особенностей этой злополучной дачи я отметила, что она стоит не в глубине улочки, а почти с краю, вторая по счету, то есть до неё можно с шоссе добраться почти незаметно для многочисленных обитателей улицы Тихой. Но вот два соседа справа и следа от пестряковской дачи и те, кто живут напротив, вполне могли что-то заметить в том предсмертный для писателя вечер и, возможно захотят мне о том рассказать...

Я ещё раздумывала, в какую калитку войти, как меня позвал высокий старческий голос:

- Вы к кому будете, гражданочка?

Мне оставалось лишь быть очень доброжелательной и простой-простой, как, положим, божья коровка.

- А я к Пестрякову-Боткину... Я издалека... Я из Мурманска. Я молодая писательница. Мы с ним переписывались. Он меня на дачу пригласил.

Старики чем для нашего брата, журналиста, хороши? Тем, что им одиноко и скучно. И страсть как хочется поучить хоть кого-то жить. Тем более, что родные в большинстве своем уже устали от их назиданий до судорог.

- Зря приехала, - резюмировал седобородый дед. - Очень зря. Тут несчастье вышло. Не слыхала разве? Умер Дмитрий Степанович.

- Как?! Как умер?! - изобразила я исключительное изумление.