Убийца-юморист

Вспомнила еще, что если я приходила к Дарье в дом — Нина Николаевна вовсе не спешила радоваться, что вот, мол, гостья пришла, и звать к столу, чай, к примеру, пить. Она выходила из своей маленькой комнаты в очках, с суровой морщиной на переносье, с карандашом или ручкой наперевес, откровенно демонстрируя свою крайнюю занятость, и сообщала Дарье:

— Таня пришла. Что же ты ждешь? Предложи чаю.

Нет, нет, она ничуть не была слезливо-сентиментальна по отношению к детям, как можно было бы подумать, учтя, что в её стихах для самых маленьких действовали «зайчики», «мышки», «лгунишки», «топтыжки»…

Была ли она выдающейся детской поэтессой, вроде Агнии Барто? Однозначно — нет. Числилась в разряде «середнячков», то есть среди читателей детских книжек меньше всего было тех, кто запомнил её фамилию «Никандрова», а больше — кто не знал. Хотя некоторые стихи Нины Николаевны изредка читали по радио известные актеры. Я запомнила:

Погоди-ка, Ниночка,Вот тебе корзиночка.Для малины, для опятИ для рыженьких котят.

Видела я её и на похоронах Владимира Сергеевича Михайлова, куда меня послал зав отделом «в рассуждении чего бы изобразить информационно-завлекательное, чтобы затем покушать на честно заработанные деньги». Но видела, почти не видя. Она стояла где-то там, в толпе, с черной косынкой на голове — одна из многих, никому из примчавшихся телевизионщиков не интересная. Они, эти «собиратели алмазов», лишь мазали своими объективами своих «бетакамов» по «серой руде» второстепенно-третьестепенных представителей творческой интеллигенции. А вот всяких «известных», «прославленных», «знаменитых» подолгу держали под прицелом своей дорогой, добросовестной оптики, отслеживая проявление скорби, возникновение слез, прихватывая невольные вздохи…

Это и понятно: простому-рядовому интересно же обнаружить, что и самые маститые-знаменитые в отдельные моменты жизни очень даже похожи на него самого.

Я тоже, как уже говорила, пришла не столько хоронить Михайлова, сколько выжидать, когда освободится поэт Валентин Берестов, улетающий через три часа в Прагу, и взять у него интервью

… Когда поезд тормозил на подходе к Истре, вспомнила, что там, на похоронах, нещадно эксплуатировал свой дешевый фотоаппарат вездесущий Вася Орликов, недавний провинциал, которому, видимо, казалось, что все эти служители муз, сгрудившиеся у могилы, — явление экстраординарное и когда-нибудь со временем эта его пленка будет ходить в раритетах. Что вполне возможно. Если Вася успел снять для истории Нину Николаевну, Пестрякова и Шора наряду с «известными, признанными, увенчанными».

… Дарья в джинсах и клетчатой зелено-белой рубашке навыпуск поплыла назад, мимо окна, но меня успела углядеть. Ее большие светлые глаза стали особенно непомерными, словно хотели не упустить меня случаем, а сейчас же вобрать в себя всю, целиком и навсегда.

Я вышла из вагона. Мы молчком посмотрели друг на друга. Она сказала:

— Сюда.

Шли. Потом стояли, ждали автобус. Потом ехали в его тряском, изработанном нутре, где что-то скрипело и покряхтывало. Минут двадцать ехали, а мимо проплывали одноэтажные островерхие домишки, заваленные до бровей и выше густыми лилово-зелеными, бело-зелеными сугробами сиреней.

Вышли там, где дорога делилась на две, и одна, узкая, карабкалась на пригорок, к череде этих самых садово-огородных домишек, долгое время, до появления замков-особняков новых русских, изображавших высокую степень обеспеченности и комфорта.

Дарья привела меня к кривоватой деревянной калитке, упершейся рогом в разнотравье, отворила её со скрипом. За ней спасалось от ног прохожих разливанное море одуванчиков. Среди них, как царский трон, — полосатый тряпичный шезлонг. Здесь же — деревянный стол под цветущей яблоней и скамейка. И все это простое, непритязательное, дачное казалось чуть-чуть приподнятым над землей и плыло в свете утреннего солнца, ярко испятнавшего все вокруг. В том числе книгу в синем коленкоре, что лежала на столе лицом вниз, распахнув крылья… Прочла: «Анна Ахматова. Избранное». Тут же, скомканно, — розовое полотенце с подпаленным углом и белый чайник с ситечком, вставленным в носик.

— Как при маме, — сказала Дарья, взяла в руки подпаленное полотенце и стала выкручивать его, словно воду выжимала.

— Где её нашли? Кто?

— Соседка. Она пришла рассказать, что макароны оказались качественными. И консервы говяжьи тоже. Тетя Женя. Геологиня на пенсии.

— Какие макароны? Какие консервы?

— Пойдем, — сказала Дарья, — тетя Женя тебе сама все расскажет. — Она тащила полотенце за собой, как собаку на поводке.

Бывшая геологиня оказалась худенькой изящной старушкой в белом переднике, белых носочках и голубых босоножках. И в сильных очках.