Читаем Убийца с крестом полностью

Убийца с крестом

– Лейтенант, зачем разговаривать в таком тоне? Мы могли бы вместе заниматься этим вопросом. Ведь у нас одна и та же цель!

– Не уверен. Чего, например, хотите вы?

– Естественно, чтобы убийца был задержан.

– Любопытно. А я-то думал, что вы хотите стать мэром.

Оренцстайн, казалось, не заметил колкости.

– Джек, можно я буду называть вас Джеком?

– Вы это только что сделали.

– Джек, многие считают, что Гунц чересчур затягивает дело.

Голд хотел возразить, но Оренцстайн продолжал:

– Отношения Гунца с национальными меньшинствами складываются не лучшим образом. Он унижал испано-говорящих полицейских, его репутация среди черных – чудовищная; он отталкивает женщин сальными шуточками, он примитивный расист, с ним все понятно. И за это расследование он взялся без особого рвения. А почему? Жертвами все время оказываются евреи, а Гунц – антисемит, ясно как дважды два. – Оренцстайн для пущей важности выпрямился. – Ко всему этому делу до последнего момента не относились достаточно серьезно, покуда на улицах не появились трупы евреев, а международная печать не вынесла его на первые полосы. И мы оба знаем, что было множество предупреждений. А сколько человек задействовал Гунц? Двадцать? Всего-то?! Но это же возмутительно! Это преступно! – Оренцстайн опять наклонился к Голду: – Джек, Гунца необходимо выставить в истинном свете! Такой человек – и шеф полиции здесь, в Лос-Анджелесе, где столько евреев! Это просто безнравственно! Я очень рассчитываю, что ты поможешь мне выдворить его с этого поста. Так будет лучше для всех. – Он склонился еще ниже. – Мы должны это сделать во имя нашего народа! Голд долго медлил с ответом. Он аккуратно сложил фотографии, смел со стола крошки и сахарную пудру, выбросил стаканчик из-под кофе. Потом раскрыл руку и начал поочередно загибать пальцы.

– Во-первых, – произнес он, – если кто и недооценил опасность ситуации, так это не Гунц, а я.

Он загнул следующий палец.

– Во-вторых, сегодня в шесть утра Гунц дал в помощь следствию еще сорок человек. Невзирая на мои возражения, смею добавить. Итого, уже шестьдесят. В-третьих, пожалуй, нет другого человека, который так же сильно ненавидит Гунца, как я. Он, конечно, фанатик. Но в полиции трудно сыскать человека без предрассудков. Откуда, по-вашему, нас набирают? Из воскресной школы? Как вам известно, нет среди кандидатов в полицейскую академию и лауреатов Нобелевской премии. В-четвертых, вы мне отвратительны куда больше, чем Гунц. Вы явились, размахивая флагом Израиля, произносите громкие речи о нашем народе

и хотите на этом заработать политический капитал, прикрываясь трогательной заботой об Анне Штейнер, Ирвинге Роузуолле и, самое интересное, о Хани Дью Меллон. Тогда как вами движет одна мысль – по трупам этих несчастных пробраться к власти. Да вы после всего – просто дрек мит пфеффер![62] Вы оскорбили меня как человека, как офицера полиции и, наконец, как еврея. Меня от вас блевать тянет. В-пятых, – Голд загнул мизинец, – вон из моего кабинета и никогда больше не появляйтесь здесь.

Воцарилась гробовая тишина. Слышно было только попискивание компьютера с нижнего этажа. Помощники безмолвно таращились то на Голда, то на Оренцстайна.

Оренцстайн медленно поднялся, одернул пиджак. В его тихом голосе звучала угроза:

– Человеку с вашей репутацией лучше бы не наживать новых врагов.

– Человеку с моей репутацией уже нечего терять. – Голд передернул плечами. – А теперь попрошу вас закрыть за собой дверь.

Оренцстайн в сопровождении помощников мрачно вышел в коридор. На пороге обернулся, многозначительно подняв палец.

– Я вам этого не забуду!

– В чем и не сомневаюсь, – рассмеялся Голд. – Ничуть.

Оренцстайн с силой хлопнул дверью. Замора, давясь от хохота, что-то быстро записывал в блокнот.

– Ну просто черт меня побери!

– Что? – переспросил Голд.

– Не фильм, а конфетка! Просто черт побери! – Он взглянул на Голда. – Как ты думаешь, я не слишком молод для твоей роли?

– Салага! А почему бы тебе не сыграть самого себя?

– Нет, не выйдет. Роль уж больно хиловата. А мой режиссер этого не любит.