Убийца внутри меня

Я попробовал ее обрулить. Надо было оттуда выбираться. Я знал, что произойдет, если не уйду, а произойти не должно, это я тоже знал. Я могу ее убить. От этого недуг может вернуться. И если даже не убью и не вернется, мне все равно кранты. Она распустит язык. Разорется так, что небо с овчинку покажется. И народ задумается — задумается и засомневается: что пятнадцать лет назад случилось-то?

Она шлепнула меня так, что зазвенело в ушах, сначала по одной щеке, затем по другой. Со всего маху, не останавливаясь. Стетсон слетел. Я нагнулся за ним, и она двинула коленом мне в подбородок.

Я потерял равновесие и хлопнулся на пол. Услышал мерзкий смех — а за ним еще смешок, какой-то извиняющийся. Она сказала:

— Господи, шериф, я не хотела… я… Просто вы меня так разозлили, что я… я…

— Еще бы! — ухмыльнулся я. В голове прояснялось, голос тоже вернулся. — Еще бы, мэм, я вас очень хорошо понимаю. У самого так бывало. Дайте-ка руку, а?

— Вы… вы не ударите меня?

— Я? Ай, ладно вам, мэм.

— Нет, — сказала она чуть ли не разочарованно. — Я знаю, не ударите. У вас на лбу написано, вы слишком добродушный.

И она медленно подошла и протянула мне руки.

Я поднялся. Одной рукой перехватил ей оба запястья, а другой размахнулся. Она чуть сознание не потеряла; а мне совсем не хотелось ее оглушать. Мне хотелось, чтобы она до конца понимала, что с нею творится.

— Нет, детка… — Я оскалился. — Я тебя не ударю. Я и не подумаю тебя ударять. Я просто надеру тебе задницу так, что все заглушки повылетают.

Я так сказал, я так сделать собирался — и я почти так и сделал.

Свитерок я ей задрал на голову и завязал узлом. Швырнул ее на кровать, сдернул шортики, ими связал ей ноги.

Затем вытащил ремень и вскинул над головой…

Не знаю, сколько времени прошло, пока я не остановился, не пришел в себя. Знаю только, что рука болела как ненормальная, а у нее весь зад превратился в один большой синяк. Перепугался я до опупения — хоть ложись да помирай.

Я освободил ей руки и ноги, стащил с головы пуловер. Холодной водой намочил полотенце и обтер ее. Залил ей кофе в разжатые губы. И все это время не замолкал, умолял ее простить меня, говорил, как мне жаль, что так вышло.

Я опустился у кровати на колени — просил, извинялся. Наконец ресницы ее затрепетали и глаза открылись.

— Н-не н-надо, — прошептала она.

— Не буду, — сказал я. — Богом клянусь, мэм, больше никогда…

— Не говори ничего. — Ее губы скользнули по моим. — И не извиняйся.

Она опять меня поцеловала. Принялась развязывать на мне галстук, стягивать рубашку; начала меня раздевать — после того, как я чуть было заживо ее не освежевал.

На следующий день я к ней вернулся — и через день тоже. Я все время к ней возвращался. И как будто на догорающий костер налетел ветер. Я снова начал с непроницаемым видом изводить людей — изводить так, будто подменял шуточками что-то другое. Начал даже подумывать о том, чтобы свести счеты с Честером Конуэем из «Строительной компании».

Не скажу, что и раньше об этом не думал. Может, я и жил-то в Сентрал-Сити все эти годы, лишь надеясь посчитаться. Но если б не она, вряд ли я бы что-нибудь сделал. Она раздула старое пламя. И даже показала мне, как разобраться с Конуэем.

Сама не знала, а показала мне способ. То был день — вернее, ночь — месяца через полтора после нашей встречи.

— Лу, — сказала она. — Я не хочу так больше. Давай свалим вместе из этого захезанного городишки — только ты и я.

— Да ты с ума сошла! — ответил я. Сказал и подумать толком не успев. — Думаешь, я бы… я бы…

— Валяй, Лу. Скажи мне. А я послушаю… — она принялась растягивать слова, — …какая такая прекрасная старая семья у вас, у Фордов. Расскажи-ка мне, как мы, Форды, мэм, да мы ни в жисть не станем путаться с этими вашими жалкими старыми блядьми, мэм. Да мы, Форды, мэм, не из такого теста слеплены.

Вот в этом и было дело — почти все дело. Но все же не все. Я знал, что от нее мне становится хуже; знал, что если скоро не остановлюсь, то не остановлюсь вообще никогда. Окажусь в клетке или на электрическом стуле.

— Валяй, Лу. Говори — а потом и я что-нибудь скажу.

— Ты мне, детка, не грози, — сказал я. — Я не люблю угрозы.

— А я тебе и не грожу. Я тебе говорю. Ты считаешь, будто слишком хорош для меня… А я… я…

— Давай. Твоя очередь.

— Мне это не нравится, Лу, но я, дорогуша, отказываться от тебя не собираюсь. Никогда, никогда, никогда. Если ты сейчас для меня слишком хорош, я сделаю так, что станешь хуже.

Я ее поцеловал — крепко и жестко. Потому что детка этого не знала, но уже была мертва, и я бы никак не мог любить ее сильнее.

— Так вот, детка, — сказал я, — у тебя все кишки на уши встали, а дело-то — пшик. Я думал только про деньги.

— У меня есть. И еще могу достать. Много.

— Да ну?

— Могу, Лу. Точно тебе говорю. Он по мне с ума сходит, а сам тупой как я не знаю что. Спорим, если б его старик решил, что я за него выйду, он…

— Кто? — спросил я. — О ком ты, Джойс?

— Элмер Конуэй. Ты же с ним знаком, правда? Старый Честер…

— Ага, — сказал я. — Да, я ничего так себе Конуэев знаю. И как ты собираешься их подцепить?